Я много чего мог ответить Роберту, на его монолог, наполненный поистине пионерским апломбом и наивностью. Но, боюсь он, и коллеги его, просто меня бы не поняли. Метание бисера перед домашним скотом — неблагодарное, знаете ли занятие.
А то, чем занимаюсь я, занятие уже даже не благодарное — глупое в своей бессмысленности. Ну почему, после литров крови, что выпили из меня жена и начальство в последние дни перед заморозкой, после безработицы и очень близко маячившего призрака нищеты, после долгой и трудной адаптации в новой эпохе — почему я не могу расслабиться? Порадоваться, что нашел работу почти по специальности, сытое, спокойное и комфортное существование. Я же за этим отправился в будущее. Я же, на это надеясь, согласился себя заморозить и тем самым, сжечь мосты со своим неприветливым веком. Я был, по большому счету, морально готов, что после размораживания столкнусь не со светлым будущим, а с всеобщим пепелищем и гноищем. Но вот на то, что, получив желаемое, буду «качать права» и ломиться в чужой монастырь, размахивая своим уставом, я никак не рассчитывал.
Априори был уверен, что, при любом раскладе, люди трехтысячного года будут умнее моих современников. Примут меня, пусть скрепя сердце, накормят, обогреют, не обрекут на гибель, не пустят на изуверские опыты — и на том спасибо. О том, чтобы требовать от своих далеких потомков чего-то большего, я даже не задумывался. Так почему я не просто задумался — требую? Почему не наслаждаюсь жизнью мастера? Почему мне не дает покоя все окружающее — ни войнушки между кланами, ни мастера с их привилегиями и Коммутодромом, ни пресловутый Пантеон. Особенно, пресловутый Пантеон…
Это место стало важным в моих глазах по целому ряду причин. Дело не только в том, что Пантеон, он же Рефрижератор, стал своего рода воротами между моей родной эпохой и будущим, куда я иммигрировал. И даже не в том, что это здание, в отличие от остального города, содержалось в порядке и работоспособном состоянии. Просто само слово «Пантеон» засело в моей голове своим не вполне ясным значением.
Словечко древнегреческое. Кажется, имеющее отношение не то к религии, не то к мифологии. Увы и ах, греческая мифология, преподанная моему поколению школьников то ли в четвертом, то ли в пятом классе, что называется, галопом по Европам, практически не оставила следа в моей памяти. Что Зевс метал молнии — помню, что Геракл совершил двенадцать подвигов — помню. А вот что за подвиги он совершил — из головы вылетело, не говоря уже о красивом слове Пантеон, которое, кажется, даже и не влетало.
Первую мысль — порыться в архивах базы, я отмел. Не хотелось, как говорили тысячу лет назад, «спалиться». Ибо вслед за симпатией к своим «коллегам» быстро пришла антипатия, еще быстрее переросшая в недоверие и паранойю. Почему-то я увидел в этом Пантеоне какой-то секретный объект, место окутанное тайной, которую дозволено знать только посвященным. Кем дозволено — вопрос сто десятый, важно, что мастера явно не были расположены эту тайну открывать. И последствия моих попыток в открытую разгадать тайну Пантеона навряд ли могли быть приятными. Для меня.
Как известно, только нестандартные решения способны помочь в якобы безвыходной ситуации. В моем случае нестандартным выходом было бы обратиться к человеку, который должен худо-бедно ориентироваться в далеком прошлом. Здесь, в мире бойцов, мутантов, мастеров и технофобов, среди моих знакомых этому требованию удовлетворял лишь один человек. Вернее, одна.
Плевать на дурацкий спектакль, на ляпы и на то, что Дорант отправился класть голову к черту на кулички. Если эта Диарея не потеряла напрочь чувство реальности, она меня поймет. Посему я, на следующий день после своего ухода по-английски, скрепя сердце, вновь подключился к Коммутодрому.
* * *
Декорации, поражающие оригинальностью и новизной: комната замка с монолитными стенами, герб с зубастой жабой, нескончаемая гроза за окном. Ну почему нельзя хоть раз, чтобы светило солнце и пели птички? Нет, блин, пусть будет гроза, дабы подчеркнуть драматичность момента. Вернее, даже не момента, а моментов, счет которым уже перевалил за десяток.
Дейремена была на месте — в смысле, у одной из стен. Можно подумать она так и стояла, дожидаясь своего возлюбленного. Если посмотреть на нее критическим взглядом, не входя в образ Доранта, и если абстрагироваться от немодного уже в мое время пышного платья, то средневековая принцесса — не более чем увеличенная до размеров живого человека кукла Барби. Хм, странно, вроде бы во времена Шекспира были совершенно другие каноны красоты, а про средневековье и говорить нечего.
Я сознательно терзал свой мозг и свое сердце иронией, дабы не войти в образ, не увлечься глупой и бессмысленной игрой. Странно, что меня вообще увлек этот недоспектакль с Шекспировскими страстями и голливудским «всем остальным». Это меня-то, человека, который предпочитал театру DVD-диск с новым фильмом, и чей сценический опыт ограничивался несколькими номерами студенческой самодеятельности!
— О, Дорант! — встрепенувшись, воскликнула и бросилась ко мне Дейремена. Не надо так кричать — весь замок перебудишь.
Я отстранился при попытке обнять себя.
— Любимый, что случилось? Неужто твой поход закончился так быстро? Иль клятву ты предал, покинув стан и все — лишь чтоб увидеться со мной? Так почему…
— Молчи! Хватит! — я старался говорить как можно жестче, — я не рыцарь Дорант. И ни в каком походе я не был. Я мастер Владимир Марков из клана Черного Дракона.
Хватило даже не слова — мысли, чтобы мой помпезный вид, с доспехами и мечом, рассеялся как дым, оставив меня настоящего. Того, который на голову ниже своего средневекового альтер-эго. Не урод — но и не рыцарь с внешностью Брэда Питта.
— Цирк, вернее, театр уехал, — перефразировал я крылатое выражение, — лет восемьсот, наверное. Так почему ты… то есть, вы остались? У меня к вам, к той, кто вы на самом деле, серьезный разговор. Так что прекратите… прятаться.
— Что ж, раз вы настаиваете, — внезапно изменившимся тоном произнесла Дейремена и превратилась…нет, не в старуху с крючковатым носом и не в мартышку в очках. Передо мной была обычная, довольно приятной внешности, среднего роста и средних лет, женщина в таком же как у меня балахоне, разве что с эмблемой другого клана. Единственным серьезным изъяном ее облика была короткая, я бы даже сказал сверхкороткая, как у солдата-новобранца, стрижка.
— Вот и замечательно, — сказал я с одобрением, — кстати, Дейремена из клана Железных Цветов — это ваше настоящее имя?
— Не совсем, — ответила моя собеседница, — насчет Железных Цветов — правда, я там как и вы, мастер. А имя у меня попроще. Дарья.
— Тоже красивое имя, — сделал я совершенно искренний комплимент, — стоило ли менять?
— О вкусах не спорят, Владимир, — сухо ответила Дарья.
— Не спорят, так не спорят, — я развел руками, — так понимаю, насчет нескончаемой грозы за окном ответ будет аналогичным. Но, я надеюсь, вы объясните, зачем вообще понадобился этот маскарад? Почему мы не могли общаться как настоящие мы, а не Дорант с Диа… с Дейременой?
— Настоящие? — Дарья усмехнулась, — да откуда вы знаете, что здесь настоящее, а что нет? Вы уверены, что это — не настоящее? Не картонные декорации точно. Камень стен — холоден, огонь факелов — горяч, ветер за окном — свежий и резкий. Неужели комната в искусственной пещере, жизнь среди новых кроманьонцев и обслуживающей, вытирающей им сопли, техники — более реальны? Если да, то намного ли?
— Не знаю, — вздохнул я, пораженный ее монологом, столь неожиданным, сколь близким мне, — я ж, собственно, и собирался поговорить с вами… о кроманьонцах, о стенах… Короче, откуда вы знаете о замках, королях и рыцарях? И о пещерах с кроманьонцами?
— Как это — откуда? В школе нам рассказывали.
— Кому — вам? В какой такой школе? — не понимал я. Ну доходило до меня как до жирафа, что поделаешь?
— В общеобразовательной школе, — без тени смущения ответила Дарья, — может, вам еще номер назвать? И город?
— Номер? — повторил я, — город? Так вы…
— Я не абориген. Во всяком случае, родилась я не в лаборатории, не в модуле мастеров, а в обычном роддоме. И, как я понимаю, вы — тоже.
— М-да, — протянул я, — приятно встретить товарища по несчастью. Вас тоже заморозили? Можете не отвечать, вопрос риторический. Из какого вы времени, если не секрет?
— Двадцать первый век. Тридцатые годы. А вы?
— Примерно на тридцать лет раньше. Ни семьи… нормальной, ни работы, даром, что с высшим образованием. А тут как раз «Фростмэн» нарисовался, заморозим, говорят, хоть на тысячу лет. А вот у вас?… Ну, в смысле, что вас надоумило?
— Что-что — жизнь хреновая, — усмехнулась Дарья, — я ж актрисой хотела стать, да в ГИТИС четыре раза срезалась на экзаменах. Видимо, если твои родичи не хотя бы заслуженные артисты России, а у тебя самой нет московской прописки, делать там нечего. Только и оставалось, что Снегурочку изображать на Новый Год. А в остальное время? С голоду помирать? Если бы не Гурген… если бы он меня не трудоустроил…
