Ларс вернулся, взял у нее из рук ключи и вышел из офиса.
Машина неслась по городу наугад, Ларс чувствовал себя так, словно его эмоционально изнасиловали. Он пытался думать, чувствовать, осознать, куда едет… полная пустота.
Ему срочно нужно было поговорить с кем-нибудь, и он даже знал, с кем именно, — с той, которая никогда не слушает. Ларс резко развернул машину.
Рози в халате сидела в углу дивана и смотрела телевизор. Она всегда так сидела. Ларс принес ей букет цветов, которые утащил здесь же, в доме престарелых. Сотрудники «Счастливой лужайки» выставляли цветы пациентов с деменцией в коридор, чтобы те их не съели.
Рози не относилась к группе пациентов с болезнью Альцгеймера, в свои семьдесят два года она была здесь одной из самых молодых — тех, кто просто отчаялся и перестал бороться.
— Здравствуй, мама.
Рози посмотрела на Ларса, потом снова перевела взгляд на экран телевизора.
В комнате стояла жара, окно было чуть приоткрыто. Поглядев на свою мать, Ларс увидел, что она вспотела. Телевизор был включен на полную мощность. Это объяснялось не тем, что она плохо слышала, а тем, что она не понимала, что там говорят. В жизни Рози Винге вообще была пуглива, как и сам Ларс. Должно быть, она заразила его своей пугливостью еще в детстве. Страх жил в ней всегда, но когда умер Леннарт, это чувство перешло в панический ужас перед жизнью. Она пряталась в своей квартире, боясь чернокожих, наводнивших Рогсвед, боясь звуков, доносившихся из холодильника, боясь пожара, который может возникнуть, если долго жечь лампы, — и темноты, которая наступала, если их погасить.
Ларс не знал, что с ней делать, в какой-то момент даже намеревался забыть о ней и оставить ее гнить в одиночестве в квартире, но потом совесть взяла верх, и он поместил ее в дом престарелых. Это произошло восемь лет назад; с тех пор ее пичкают успокоительными, она сидит в углу, замкнувшись в своем мирке, и смотрит телевизор.
— Как дела?
Каждый раз, приходя к ней, он задавал этот вопрос. Она улыбнулась в ответ — словно он мог догадаться, что означает эта улыбка. Но Ларс был не в состоянии ее истолковать. Некоторое время он оглядывал грустную картину, потом вышел в кухню, вскипятил воду и сделал себе чашку кофе из порошка.
— Мама, ты хочешь кофе?
Она не ответила — да она никогда ему не отвечала.
Взяв с собой чашку и вернувшись в гостиную, он уселся на диван рядом с матерью. По телевизору показывали какое-то состязание — можно было позвонить, если знаешь правильный ответ. Телеведущий был молод и держался неестественно. Мать и сын сидели молча.
— Мама, на работе меня совсем не понимают, — проговорил Ларс.
Он отпил глоток из чашки, обжегшись горячим кофе. Юный ведущий, пытающийся говорить быстро, несколько раз запинался.
— Мне кажется, я влюбился, — неожиданно для себя произнес Ларс.
Рози взглянула на него, потом снова погрузилась в телепередачу. Он почувствовал, что терпеть не может сидеть рядом с матерью таким вот образом. И зачем только приехал к ней? И почему в ее присутствии он всегда чувствует себя ребенком? Почесав голову, Ларс встал и зашел в ее спальню.
Там было темно и душно, кровать стояла не застеленная. Ларс принялся рыться в ящиках комода — иногда он находил там деньги, которые тут же запихивал в карман. Он всегда брал у нее деньги, сколько себя помнил, словно его никогда не покидало чувство, будто она ему что-то задолжала. Однако на этот раз он не нашел наличных — только кучу рецептов среди ее отвратительного нижнего белья. Он схватил три штуки — один из них выглядел вполне сносно, так что Ларс сложил их и спрятал в карман. Откуда он знал, что они лежат у нее там?
Снова вернувшись в гостиную, он посмотрел на Рози. Некоторое время стоял, не сводя с нее глаз, — все его существо переполнялось скорбью, однако он не умел справляться с чувствами такого масштаба, и скорбь перешла в ненависть. С ненавистью иметь дело куда проще.
— Я намерен расстаться с Сарой.
Он заметил, что она услышала его слова.
— Ты ведь помнишь Сару?
— Сара, — повторила Рози с интонацией, которой никто не смог бы понять.
— Она слишком похожа на тебя, — буркнул Ларс.
Рози смотрела телевизор. Телеведущий неестественно хихикал.
— Жизнь — как беличье колесо, мама, все крутится и крутится до бесконечности. Ты научила меня тому, что женщины трусливы… Ничто не меняется…
Рука Рози, лежащая на коленях, задрожала. Через некоторое время Рози расплакалась, жалобно всхлипывая.
Ларсу полегчало.
Выйдя из «Счастливой лужайки», он уселся в машину, поехал вперед, пробираясь среди оживленного потока машин, встал в пробке на Карлбергсвеген, пощупал рецепты в кармане — они стали влажными от его потных ладоней. По радио передавали хард-рок восьмидесятых, голос парня звучал по-идиотски. Несколько капель упали на лобовое стекло. Это был моросящий дождь, легкий и теплый, не дающий прохлады, которую все так ждали. Наклонившись вперед, Ларс посмотрел на небо — черные тяжелые облака медленно ползли над городом. Все вокруг приобрело какой-то странный оранжево-голубоватый оттенок. В воздухе ощущалось высокое давление. У Ларса заболела голова, он стал массировать переносицу. Машина сдвинулась вперед еще на несколько метров. Внезапно разразилась гроза — не отдаленное громыхание, как это обычно бывает, а оглушительный взрыв прямо у него над головой. Испугавшись, он инстинктивно сжался, и тут небеса разверзлись, ливень обрушился на головы людей, которые побежали, ища укрытия. «Дворники» работали с максимальным усилием, лобовое стекло запотело изнутри, мир за стеклом исчез в тумане.
Ларс вставил ключ в замочную скважину. Верхний замок был не закрыт — это означало, что Сара дома. Он незаметно вошел в холл, тихо прикрыв за собой дверь, прошел в кабинет, открыл ящик стола и спрятал туда рецепты.
Сара сидела в гостиной и писала статью об одиноких женщинах-художницах и их сложной финансовой ситуации. Статья называлась «Социально-экономическое насилие». Сара возилась с ней уже давно. Он не понимал, почему она так упорно пытается ее закончить. Кто захочет такое читать?
Ларс посмотрел на Сару, пытаясь вспомнить, что он когда-то увидел в ней, что привлекло его к ней, однако на ум ничего не приходило. Возможно, он ничего в ней и не видел — просто они стали парой, потому что все остальные были уже заняты. Или они сошлись потому, что оба не хотели иметь детей. Или потому, что оба привыкли испытывать чувство вины — теперь Ларс начал это понимать. Именно чувство вины вело его вперед по жизни — и оно воплощалось в той, которая сидела теперь на диване, пытаясь написать о том, что никого не интересовало. Ларс ненавидел все, что напоминало о чувстве вины, особенно потому, что не понимал, откуда оно берется.
— Чем ты занимаешься? — спросил он, прислонившись к дверному косяку.
Она подняла глаза от экрана компьютера.
— Угадай.
Почему она всегда так отвечает? Ларс смотрел на нее с отвращением — его вдруг потрясло осознание того, какая она некрасивая. Пустая, невзрачная, непривлекательная — такая не похожая на Софию. Уже одна эта ее поза — сидит, сгорбившись, положив ноги одна на другую. Ее отвратительная чайная чашка, которую она никогда не моет. Ее нежелание следить за собой в будни, ее дешевый вкус, который она скрывала за интеллектуальным чванством, — она полная противоположность тому, что ему нравится в женщинах.
— Кто из нас съедет, ты или я? — спросил он.
— Ты. — Ее ответ последовал слишком быстро.
— Нет, съедешь ты — это моя квартира. До того я буду спать в кабинете.
Оторвавшись от косяка, Ларс зашел в кабинет, взял сумку и фотоаппарат.
Когда он проходил мимо гостиной, Сара стояла у окна, обняв себя за плечи.
— Что случилось? — спросила она чуть дрожащим голосом.
Не ответив, он хлопнул входной дверью.
Войдя в свою квартиру на Виттстоксгатан, Йенс опустился на диван. Он так надеялся перевести дух. Однако отдыха не получилось.
Некоторое время он смотрел в потолок, прислушиваясь к глухому звуку транспорта на Вальхаллавеген. Не в силах усидеть на месте, поднялся, открыл окно, подошел к кладовке в кухне, достал лук и колчан со стрелами.
Квартира имела площадь сто тридцать пять квадратных метров. Йенс снес большую часть перегородок — ему хотелось воздуха и простора, хотелось стрелять из лука.
В дальнем конце того, что по изначальному плану было гостиной, стояла большая круглая мишень, сделанная из тростника. Со своего места в бывшей столовой Йенс стал выпускать стрелы сериями, по пять штук. Стереоустановка играла сальсу семидесятых — двое суровых парней в широких белых брюках пели по-испански о мужском одиночестве и о девушках с большой грудью. Между сериями Йенс пил пиво. Когда надоело пиво, перешел на виски, продолжая стрелять. Потом ему надоела сальса, потом всякая музыка вообще, потом надоело виски, и он перешел на коньяк. Пострелял еще, потом ему все надоело, он бросил лук и стал делать отжимания, пока не заболели руки.
