— Ты ходил к Исаеву? — жестко спросила она.
— Ходил. Потом расскажу, Зоя. Некогда мне.
— Что он тебе сказал?
— Зоя, у меня десятки поездов на участке. Ты можешь это понять?
— Плевать мне на твои поезда, — приблизив, видимо, трубку к губам (отчетливо стало слышно даже ее злое дыхание), сказала жена. — Мне мои дети дороже.
— Я тебе сколько раз говорил: не звони мне на работу по таким пустякам. Не мешай мне!
— Это не пустяки, идиот! — закричала Зоя. — Пока ты чухаешься там, в своем кабинете, люди...
Бойчук швырнул трубку, руки его колотила нервная дрожь.
— Диспетчер!
— Диспетчер!
— Диспетчер!
Селектор разноголосо и нетерпеливо звал его, трещали телефоны...
— Слушаю, — как можно спокойнее сказал Бойчук.
— Маслова говорит, Евгений Алексеевич. Три тысячи тридцать второй проследовал, в тринадцать сорок одну.
— Хорошо, понял.
Уже другой, грубоватый мужской голос:
— По Шумкову от сборного отцепка будет, диспетчер?
— По Шумкову? — переспрашивает Бойчук и тянется к небольшому разграфленному листу — приложению к графику движения поездов. — Та-ак... Вот проклятый телефон. Ну кто же это так настырно звонит?!»
— Алло!
— Ты послушай, что я тебе хочу сказать, — без вступлений, напористо и зло забился в трубке голос жены. — Пока ты сидишь и дурацкие свои вымпелы соревновании получаешь, люди квартиры получают. Понял?
— Все?
— Все. Там и живи, в своем кабинете, целуйся с вымпелом. А домой можешь не приходить, без тебя тесно.
В ярости Бойчук готов был разбить телефон...
— Диспетчер! Диспетчер! — через короткие промежутки звал ожидающий ответа шумковский дежурный.
— Да подожди ты, Иван Николаевич! — не сдержался Бойчук. — Чего ты заладил: диспетчер, диспетчер!.. Слышу я!
— Гм... — кашлянул динамик.
— Вот, есть у тебя отцепка. Шесть вагонов. Я ведь, кажется, говорил тебе?
— Ну, мало ли что, у вас сегодня не поймешь...
Шумково отключилось. Зато исходили в нетерпении еще три станции. Теперь Бойчук с трудом сдерживал себя, отлично разумом понимая, что не может и не должен раздражаться, терять контроль над собой, что за малейшим оттенком его фразы-указания следят двенадцать пар ушей, что его настроение мгновенно передается дежурным по станциям. Одно ненужное или не так сказанное диспетчером слово собьет многих людей с толку, нервозность цепной реакцией распространится по участку: от дежурного по станции — к локомотивным, маневровым бригадам, к составителям поездов, вагонникам... Нервно отданные команды, как правило, возвращались бумерангом назад, к диспетчеру, с просьбой повторить, уточнить, подтвердить. Нерешенные вопросы отнимали время, а времени не было. Теперь уже не минуты, а секунды отделяли один вызов диспетчера от другого. Велик был поток застоявшихся, железными стадами сбившихся на станции поездов, и Бойчук едва успевал наносить на график разноцветные линии-«нитки». Руки его птицами летали над столом, хватая то карандаш, то линейку, то телефонную трубку. А напряжение все росло и росло. «Спокойнее, Женя, спокойнее, — уговаривал себя Бойчук. — Не наломай дров».
Нет, срываться на крик, поддаться заполнившей его нервной взвинченности нельзя ни в коем случае. Надо вернуть себя в прежнее состояние, работать быстро, но не пороть горячку... Да, смена ему выпала нынче еще та. Скорей бы ушла с его участка «Россия», к «двойке» сейчас повышенное внимание. Да и к цистернам под налив — тоже. Интересно: кто следит за ними, кого они так заботили утром?
— Что у тебя, Козырина? — спросил Бойчук, нажав на педаль переговорного устройства.
— Две тысячи сорок второй, цистерны, проследовал в тринадцать сорок восемь.
— Хорошо. — (Тянется «нитка» на графике.) — Мы их в Санге поставим.
«Тринадцать сорок восемь», — машинально повторил диспетчер и поднял голову к часам. Ого! Три с половиной часа сидит он не разгибаясь за столом. А надо бы выскочить на пару минут.
Закаменело поднявшись, с трудом расправляя затекшие ноги, Бойчук выбрался из-за стола, корявой рысцой побежал в конец коридора. Навстречу ему, отряхивая мокрые руки, тоже рысцой бежал Акиньшин — долговязый пожилой человек, диспетчер соседнего «круга».
— Вот нынче смена, Жень! — бодренько крикнул а ходу Акиньшин. — В заведение сбегать некогда.
В кабинете, когда Бойчук вернулся, творилось то-то невообразимое — он не знал, за какой телефон хвататься, какую станцию слушать...
— Диспетчер! Диспетчер!!
— Слушаю, Санга!
— Евгений Алексеевич, две тысячи сорок второй, цистерны, прибыл на четвертый путь, в тринадцать пятьдесят шесть.
— Так, ясно. Пропустим «Россию».
Кто-то встал за спиной Бойчука (кажется Беляев), молча постоял, ушел.
— ...Так ты думаешь еще к Исаеву идти или нет?
— Слушай, Зоя! Ты дашь мне сегодня работать или нет?! Я спрашиваю! — заорал Бойчук и что было силы швырнул трубку.
Он выскочил в коридор, не в состоянии сейчас спокойно, нормально отвечать на вызовы, говорить с людьми; лихорадочно, жадно затягивался сигаретным дымом, мысленно матерился. Но даже в эти мгновения, среди путаницы раздерганных мыслей и чувств, диспетчер Бойчук продолжал работать. Он жалел сейчас, что интервал между поездами шесть минут, надо бы пять, он бы хорошо сумел использовать эту лишнюю минуту. Бойчук думал о том, что спустя два-три часа поездное положение на его участке должно нормализоваться, и тогда не будет этой нервотрепки, все должно войти в свою привычную, пускай и напряженную колею. А сейчас — ну, Варфоломеева ночь, да и только!..
Все, нервы в кулак. Спокойствие. Жене не отвечать, вообще не брать тот телефон, пусть он хоть расколется от звона...
Бойчук снова за столом; какая-то минута-другая, но этого времени и нескольких затяжек сигаретой вполне, кажется, хватило, чтобы он снова вернулся в норму...
Так, Санга поставила цистерны под обгон. Хорошо. Четвертый путь вмещает в себя... Ну-ка, что там написано в приложении к графику? (С этой нервотрепкой все к черту вылетело из головы...) Та-ак, две тысячи сорок второй... Как?! Шестьдесят семь цистерн?! Да они же... они же н е в м е с т и л и с ь на четвертом пути станции!! На втором пути, по которому с минуты на минуту помчится «Россия», торчит хвост другого поезда!
Льдом охватило затылок, спину. Нога диспетчера отчаянно жмет педаль.
— Санга! Санга!! Сергеевна, где ты там?!
— Слушаю, Евгений Алексеевич.
— Что с «Россией»? Где поезд?
— На подходе... У входного сигнала, Евгений Алексеевич.
— Перекрывай входной!!! — страшным голосом закричал Бойчук. — Слышишь? Немедленно!! И машиниста, машиниста предупреди по рации!
— Батюшки мои-и!.. — заголосила в то, же мгновение женщина. — Да они вон уже... Ребята, милые мои, тормозите-е! Машинист скорого! Срочно тормозите!
Несколько секунд стояла в кабинете Бойчука гробовая тишина. Зажав ладонями уши, диспетчер сдавил голову, подняв белые, расширившиеся глаза к потолку, но не видя ничего, — звон и грохот опрокидывающегося поезда затопил его зрение, слух, нервы — все его существо. Тело диспетчера сбилось в этот миг в железный ком мускулов, превратилось в отчаянно-мощную силу, и он мысленно посылал эту силу неведомому машинисту «России», страстно молил его сделать все возможное и невозможное, если есть хотя бы мизерная надежда снасти поезд, себя и сотни людей. А воспаленный мозг рисовал ему картины одну страшнее другой, и Бойчук не выдержал — застонал протяжно и глухо, в кровь кусая белые, мертвые губы, тупо раскачиваясь в жалобно поскрипывающем кресле... — Тормозите, милые!
Он опустил ладони, они безвольно поползли вниз, царапаясь о колючую щетину щек, пальцы деревянно, бесчувственно терзали пуговицы рубашки, ворот которой, казалось, навсегда прилип к мокрой шее.
А по коридору уже бежали какие-то люди — к нему, в кабинет, — что-то спрашивали, теребили, заглядывали в опущенное мертвенно-белое лицо, но Бойчук не слышал голосов — грохотал в ушах поезд...
«Россия» на большой скорости летела к Санге. Только что кончилась кривая, и поезд, распрямляясь, вытягиваясь в струну, стучал уже по станционным пересечениям. По-прежнему блестели впереди рельсы, четко было видно, что Санга пропускает скорый поезд по главному пути, а на боковом, справа, ждет грузовой, кажется, все те же только что обогнавшие в Шумкове цистерны... Но что это?
— Что это, Санек?
Глаза Бориса — он стоял рядом с Санькой, сидевшим за контроллером, — впились в летящий навстречу путь — на боковой ветке — электровоз ведь может задеть! — торчал хвост черного состава цистерн и, все увеличиваясь в размерах, горел, как красный глаз светофора, кроваво-красный круг ограждения!.. И вдруг леденящий душу, явно теперь уже опоздавший женский крик-мольба в рации:
— Ребята, милые, тормозите-е!..
— Саня, пусти! — крикнул Борис, сталкивая помощника с кресла.
Руки машиниста судорожно крутят колесо контроллера и мертво хватают отполированные до блеска рукоятки тормозных кранов. Перед глазами Бориса прыгают в круглых вырезах стрелки приборов, сдавленная мощными тормозами, стонет в насилии огромная масса поезда, ощутимо теперь, метр за метром, сбрасывающего скорость; резкий запах горячего металла бьет в нос, а черная, грязная, со зловещим красным глазом на раме цистерна все ближе, ближе, и ясно уже, что не остановится родная, надежная «чээска» хотя бы за метр, хотя бы за сантиметр до этого чумазого лиха, кем-то и почему-то не убранного с их пути.
