Пассажиры галдели, проклинали родной город и обзывали проносящиеся мимо «Волги» бугровозами — вот бы тех, кто в этих быстрых лакированных машинах возвращается домой, помять в автобусе…
Наконец мотор завелся, и всех покачнуло назад. Худо- бедно, тронулись.
Привыкший к пересудам городского люда, Климов молча держался за верхний поручень, оставляющий серый налет на рукавах и на ладонях, и смотрел то в забрызганное мутное окно, то на девчушку лет пятнадцати — из молодых, да ранних. Курточка ее мокро блестела, на плечах обвисла, и он, довольно долго поджидавший пятый номер, вспомнил, как эта пигалица больно наподдала ему локтем, поспешая заскочить в автобус, занять место. Умостившись, она сразу же взялась за чтиво. Сосредоточенно и углубленно. Подчиняясь этой ее напористой сосредоточенности, сам «пьяница по книжкам», как его в шутку дразнила жена, Климов пристально напряг зрение и постарался разобрать невнятную школьную скоропись, какой была исписана толстая тетрадь, лежавшая на коленях пигалицы. Буковки тесно припадали друг к дружке, как пассажиры автобуса, когда водитель резко отпускал педаль сцепления. Строчки меленькие, разобрать их было трудно, к тому же тетрадь, прошитая обыкновенной рыболовной леской, ревностно закрывалась фирменным пакетом «СУПЕР ПЕРРИС». Надо думать, от дурного глаза. И все же он вчитался в убористо-дремучие каракули, смог разобрать часть текста: «Джим прижал ее к себе, и она ощутила устремленное к ней крепкое мужское тело. Ее ноги сами…»
Акселератка — чувствительная дева! — уловила посторонний взгляд, скользнувший по ее руке, свалила пакет на тетрадку и свернула ее в трубку, как сворачивают фотопленку в рукавах пальто. Проделав это быстро и привычно, она натянула на уши вязаную шапочку и горестно-стыдяще подавила вздох: ну что за люди! Так и пялят свои зенки, так и пялят…
Климов отвел взгляд.
Судя по прочитанному, в школе переписывались те же тексты, что и в его время. Он сразу вспомнил, как в восьмом классе девчонки передавали по цепочке на уроках рыхлую затрепанную книгу без обложки и что-то лихорадочно выписывали из нее. Книга была загнута на трех страницах, где маслянились отпечатки пальцев и где подчеркнуто кричали строки: «Джим был тяжел, и доски были жесткими.» И все в таком роде. Климову захотелось познакомиться поближе с этим самым Джимом, и он перехватил у одноклассниц их талмуд, за что и был на перемене хищно исцарапан. Женские тайны всегда оплачивались кровью, и Климов попал в число несносных должников. До того он и не думал, что за все надо платить. Ну, за продукты, за квартиру, за проезд в автобусе — понятно: люди зарабатывают, чтобы отдавать. И он когда-то станет взрослым и будет покупать все, что захочет! В кармане — целая зарплата, а не жалкие десять копеек, что мать дает на школьные обеды. Размер зарплаты понимался смутно, как нечто эфемерное, как циферка с нулями, и если цифры не проглядывались, нули оставались. Словно выведены были очень стойкими секретными чернилами, которые не выгорают, как «выгорела» единица в дневнике, — ему ее вкатила историчка за его неслыханную дерзость: он усомнился в ее умственных способностях. А дело было так. Бесились, как всегда, на перемене, в коридоре. Вдруг — учительница! «Стоп! как были в куче, так и оставайтесь, — зашептал им Климов. — Сейчас я вам загадку загадаю: а и б сидели на трубе, а уехал за границу, б заболел и лег в больницу, что осталось на трубе?» Ребята наморщили носы, конопатые мордахи их стали серьезные, серьезные… Тут к ним и подплыла сухая вобла: «Что это вы вдруг притихли?» — «Думаем», — прогундосил вечный двоечник Горелов и подвигал ушами. Климов подавил смешок. У исторички задрожали крылья носа. Она панически боялась смеха за спиной, да и вообще, всего боялась. А тут пересилила страх, полюбопытствовала: «И чем вы озабочены, если не секрет?» — «Загадкой», — важно протянул Горелов. «О! — историчка мнила себя шибко проницательной. — Надеюсь вам помочь». Климов повторил загадку.
— Что осталось на трубе?
— А ничего! — блеснул интеллектом Горелов.
— Ничего! — сказал еще один пацан, и проницательная историчка поддержала его быструю реакцию: — Конечно, ничего. Загадка на сообразительность. Играйте, мальчики.
Милостиво разрешив играть, она уже хотела удалиться, но Климов едко уточнил:
— А вот и нет!
И свел зрачки поближе к переносью. Рожа получилась дебильной, и пацаны сломались в хохоте.
— Что-то да осталось!
— Что? — опешил Горелов, съезжая с мнимой вершины угаданной славы, как по перилам. — Что осталось? Ты нас идиотами считаешь?
Историчка, эта сухая вобла, не успевшая покинуть их, почувствовала в отрицательном ответе злобную издевку над собой и испепелила Климова горящим взором:
— У него и шутки идиотские, как и он сам!
Обида захлестнула, затянула свою петлю на внезапно запершившем горле. Ну за что? За что так незаслуженно и подло? Ощущение было таким, точно его со всего маху огрели пощечиной. Оскорбить только за то, что не сумели отгадать? Но ведь осталось на трубе, осталось «б»! Правильно, «б» заболел, но ведь лег-то в больницу «и»! «Б» заболел, «и» лег в больницу. Проще простого. Надо было не спешить, подумать чуточку, посомневаться в «правильном» ответе, вот и все.
— Сами вы! — задохнулся Климов и в упор посмотрел на историчку. Та дернулась, ворвалась в класс, вкатила ему «кол» в дневник и выгнала из школы. «Без родителей не приходи…»
Автобус дергало, и думалось урывками.
Как он тогда не остался на второй год, он не помнил, но зато усвоил на всю жизнь, что сомневается лишь тот, кто нуждается в истине.
Учительница не нуждалась.
А может, искренне считала меня идиотом? Ведь школу называли по старинке «дефективной». Когда-то в ней имелись классы для неполноценных, слаборазвитых детей. Потом для умственно отсталых на окраине отгрохали громадный интернат, вроде института, а в школе провели ремонт. Фасад ее сиял, как новая копеечка, и номер крупно написали — приколотили вывеску: «Городская средняя общеобразовательная школа № 3». И все же ее долго называли «дефективной».
Люди любят старые названия.
Задумавшись, он и не заметил, что автобус сбавил ход. Водитель объявил остановку, как выругался.
Пришлось выбираться из галдящей толчеи.
Спрыгнув на землю, Климов сразу почувствовал, что ветер стал сильнее. Он норовил толкнуть в грудь всякого, кто направлял свои стопы к стеклянному фасаду фешенебельной гостиницы без веских оснований.
Эдакий швейцар без ливреи.
Поднимаясь по ступенькам к гостиничному вестибюлю, Климов сунул руку во внутренний карман, достал удостоверение и рассеянно подумал, что он вынужден работать в городе, где часть людей представляет собой мутную взвесь в сообщающихся сосудах алчности и расточительства. Вот уж не скажешь, что сюда спешат уставшие от жизни. Как только у кого-то появляются большие деньги, будь то фарцовщик или охотник за пушниной, бизнесмен или отечественный шулер, он начинает мечтать о теплом море, белом теплоходе и экзотике ночных купаний. Если бы не порт, в котором ощущался тяжкий ритм работающего государства, городу бы навязали роль послушного лакея, вышколенного для услуг и потакания богатству. Да и так уже немало выстроено дорогих гостиниц, дач и ресторанов, где скапливался антиквариат, фарфор, хрусталь и где при свете ярких люстр блистали дамы драгоценными камнями.
Климов умел видеть и запоминать.
Швейцар, моложавый старик, у которого одна бровь была шире и выше другой, косо глянул на предъявленное удостоверение и заложил руки за спину. При этом он сделал такой обиженный вид, точно ему наступили на ногу и не извинились. Дескать, проходи, не взашей же тебя выталкивать, нахал несчастный. Шпик.
Привыкший к тому, что некоторым легче удержать за пазухой гремучую змею, нежели скрыть неприязнь к работникам милиции, Климов не заметил тайного презрения в глазах гостиничного цербера и, пересекая вестибюль, довольно многолюдный в этот час, на ходу снял с себя плащ.
В кабине лифта он мельком глянул в зеркало, сбил с волос капли дождя и, не очень печалясь о том, что никому не придет в голову принять его за лорда, нажал на кнопку «Бар».
Легонько дрогнув, светлая просторная кабина скоростного лифта заскользила вниз.
Бар располагался под цокольным этажом и поражал своим великолепием. Красный пластик, никель, позолота…
