— Что там требует разъяснения синьор Мазарини?
— Его светлость, как высший блюститель нравов, обеспокоен толкованием предложенной вами «общности» жен в вашем Городе.
— Ах боже мой! Конечно, в том моя вина! Неверно толковать употребленное мной слово «общность» как использование одной жены несколькими мужчинами. Это вульгаризация, монсеньор! Я лишь предоставляю свободу выбора в равной степени и мужчинам и женщинам, а вовсе не узакониваю распущенность. Напротив, нравы должны быть строгими, но в то же время не исходить из вечного права собственности супругов друг на друга, освященного церковью.
— Вы восстаете против брака, начало которому господь положил еще с Адама и Евы.
— Если вы обращаетесь к священному писанию, то можете вспомнить, что господь допустил после гибели Содома и Гоморры, чтобы род человеческий был продлен с помощью дочерей, а не жены, превращенной в соляной столб, спасенного Лота. Как известно, они, подпоив отца, поочередно соблазняли его, чтобы понести от него.
— Ну знаете, отец Фома, на вашем месте я не приводил бы таких примеров, — возмутился Мазарини.
— Но разве не более цинично восприятие «общности», то есть «не принадлежности» жен как призыв к распутству? Очевидно, нужно какое-то другое слово, которое исключило бы всякое иное толкование, кроме истинного.
— Вам представится возможность найти любые слова, чтобы разъяснить, что в Городе Солнца вы имеете в виду отнюдь не общность всего имущества, что противоречит всем законам, и человеческим и божеским.
— Общность имущества (здесь не надо искать другого слова!) должна быть полной, монсеньор. Беда, если дом или конь, поле, колесница или лодка могут принадлежать одному, а не другому, зарождая в нем зависть. Не должно существовать понятие: «это твое», «это мое»! Человеку может принадлежать только то, что на нем в условиях природы. Иначе зародыши «зла собственности» расцветут бесправием и тягой к преступности, к нищете и богатству, к праздности и страданиям и сведут на нет преимущества жизни в подлинно свободном от всех зол обществе.
— Мне трудно переубедить вас, отец Фома. Но я хотел бы вас предупредить, что не эти обреченные мечты, а заслуги противоборца испанской тирании вывели вас из темницы и вводят сейчас в королевский дворец Франции.
— Вы огорчаете меня, синьор Мазарини. Я надеялся, что монсеньор Ришелье разделяет мои убеждения, если просил папу о моем освобождении.
— Вы глубоко заблуждаетесь, отец Фома. Кардинал Ришелье не обращался к святейшему папе с такой просьбой. Папа Урбан Восьмой освободил вас по своей великой милости из сострадания. Что же касается молодого человека, защищавшего вас, то он был прислан в Рим, поскольку кардинал Ришелье предвидел ваше освобождение. И если вам будут оказаны какие-либо знаки внимания, то отнесите их не к своим необузданным мечтам, а только лично к себе.
— Мудрейший синьор Мазарини, я должен признаться вам, что эти мечтания и составляют мою сущность. По крайней мере так понимает меня господин Сирано де Бержерак, которого монсеньор Ришелье нашел нужным прислать за мной.
— Ничего не значащее совпадение. Этот молодой человек известен в Париже как крайне необразованный и тупой буян. Он мог вам наговорить немало глупостей, забывая, что он только солдат со шпагой, не больше.
— Как странно, — заметил Кампанелла, — он произвел на меня иное впечатление.
— Первое впечатление всегда обманчиво, отец Фома.
— Я привык думать наоборот, монсеньор.
— Вам придется отказаться от многих своих былых привычек.
— Но, обретя теперь свободу в вашей прекрасной стране…
— Мы с вами земляки, синьор Кампанелла. Эта страна прекрасна, если к ней должным образом относиться.
— Я хочу лишь воспользоваться ее гостеприимством, чтобы издать свое собрание сочинений.
Мазарини пожал плечами и загадочно произнес:
— Сколько успеете, отец Фома. Долгой вам жизни на свободе![7]
Карета въезжала в Лувр.
Конечно, в числе приглашенных туда на торжественный акт Большой аудиенции были граф и графиня де Ла-Морлиер и состоящий при них маркиз де Шампань.
Предок мужа графини Мишеля де Ла-Морлиер получил в свое время по прихоти угодного англичанам безумного короля Карла VI право не снимать шляпы перед французским королем в знак заслуг перед английской короной.
Сам Мазарини письменно от имени кардинала Ришелье напомнил графу о возможности показать перед всеми себя как особо привилегированного по сравнению с другими дворянами, и потому он был сегодня особенно напыщен и чем-то напоминал индейского петуха.
Был он тучен до невозможности я по сравнению с маркизом де Шампань казался горой рядом с мышью. При его завидном росте шляпа, украшенная отборными перьями, возвышалась над всеми. И головные уборы других вельмож, обладающих подобной же «шляпной привилегией», тонули в толпе.
— Ну, мадам, — шептал маркиз де Шампань, — сегодня и на вас, а следовательно, и на меня, падет сияющая тень не снятой перед королем шляпы вашего достойного супруга.
— Ах, маркиз, я умираю от любопытства, чем все это вызвано?
— Ах боже! Это уже известно всему Парижу, я был в двух или трех салонах, где об этом только и говорят.
— Что же там говорят, почему вы молчите?
— Я не могу молчать, графиня, я никогда не молчу, в этом моя особенность, мой дар и мое несчастье, если хотите!
— Я хочу, чтобы вы не молчали. Именно это хочу.
— Извольте. Весь парижский свет говорит о причуде его высокопреосвященства, который представит королю человека, желающего отменить браки и сделать всех дам доступными любым мужчинам.
— Боже, какой ужас! — воскликнула графиня. — Впрочем, в этом что-то есть.
— Конечно, есть, графиня, все с вожделением ждут такого указа короля. Однако общими должны стать и дворцы, и сундуки с золотом, земли и замки, словом, все, чем вы обладаете.
— Я обладаю и еще кое-чем.
— Это останется при вас, а вот имущество…
— Ах оставьте, маркиз! Я могла бы еще подумать, чтобы стать «общей» для избранных, но не нищей же!..
— Предвижу смуту, сударыня.
— Неужели король примет подобного смутьяна?
— Примет, и, как видите, у всех на глазах.
— Мне кажется, я потеряю сознание.
— Я поддержу вас, положитесь на меня.
— Мне уже душно, где мой веер?
— Он у вас в руке, мадам. А я — рядом.
И тут открылись парадные двери зала, в них показался торжественный церемониймейстер двора с посохом, увенчанным тремя лилиями.
— Его величество король Людовик Тринадцатый! — громогласно провозгласил он.
