Но но но но но.
И, пока я маялся так, держа палец на диске телефона, затренькал дверной звонок. Я выскочил из кухни, чтобы открыть дверь прежде, чем он разбудит Альму.
На веранде стоял Эрик. Увидев меня, он ухмыльнулся, и взгляд его подтвердил все мои опасения. Мы с ним связаны, хочу я того или нет.
– Привет, – сказал он. – Тетя дома?
– Она плохо себя чувствует.
– Один из ее…
Я кивнул.
– Вот горе-то.
Я промолчал.
– Я с ней повидаться хотел.
– Она не сможет.
– Хм.
Он улыбнулся – так, точно обязанность продолжать разговор лежала именно на мне.
– Чем-нибудь еще я могу вам помочь?
– Мне нужно увидеть ее, – сказал он. – Это важно.
– Она отдыхает.
– Да я понимаю. Знаешь что – я, пожалуй, подожду в доме.
– Это может отнять не один час.
– Ну и ладно.
– И… и… ей необходима тишина.
– О’кей.
Пауза.
– Так что лучше зайти в другой раз.
– Слушай, чувак, я же не собираюсь тут гулянку устраивать. Черт, жарко как в аду.
И он протиснулся мимо меня в дом, пересек, направляясь на кухню, гостиную. Я последовал за ним.
– Можно водички попить? – спросил он.
– Налейте себе сами.
Он принялся хлопать дверцами буфетов.
Я раздраженно достал стакан, подал ему.
– Ага, спасибо.
Пил он, хлюпая, как лакающее воду животное. И, когда повернулся ко мне, я увидел, что рубашка у него спереди вся мокрая.
– Я же говорил – жарища. – Он присел за кухонный стол. – А здесь всегда прохладно, верно?
Он засмеялся – достаточно громко, чтобы я поморщился. Допил воду, опустил взгляд на пластиковый колпак, накрывавший остатки «Захера», третьего на этой неделе.
– Роскошно выглядит. Угости кусочком, а?
Я нехотя выдал ему тарелку, столовые приборы.
– Отлично, – сказал он, отрезая большой ломоть. – Она любит шоколад. Раньше заказывала его в Швейцарии.
Я молча указал ему на плитки, лежавшие на разделочном столе.
– Да ну? И сейчас заказывает?
– Похоже на то.
– Черт, – произнес он и покачал головой. – Некоторые вещи никогда не меняются, а?
– Думаю, да.
– Думаешь, да. – Он опять засмеялся. – Правильно думаешь.
Эрик наклонился над столом, ткнул вилкой в торт, и под футболкой обозначились позвонки. Футболка, с отвращением понял я, на нем все та же, в какой он был ночью в баре. Мылся ли он с того вечера, я бы сказать не взялся.
Правильно приготовленный «Захер» слишком сух, чтобы есть его, ничем не приправляя, а традиционная приправа к этому торту – взбитые сливки. У нас в холодильнике имелась чаша с ними, однако я про нее ничего говорить не стал, просто стоял, прислонившись к разделочному столу, скрестив на груди руки и изображая безразличие.
Правда выглядела иначе. Ибо сколь ни неприятно было мне вторжение Эрика в наш дом, нарушившее мое одиночество и заставившее меня ежиться при воспоминании о моих пьяных выходках; как ни противна была его бесцеремонность («Угости кусочком, а?»); как ни ненавистно связанное с ним понимание, что какая-то часть Альмы для меня закрыта, знание, что я здесь только гость, – сказать, будто я ненавидел его или хотел, чтобы он ушел, означало бы впасть в чрезмерное упрощение. Я мог, и мог не один раз, воспрепятствовать его присутствию в доме. Мог вообще не пустить его на порог. Мог велеть ему убираться, как только он попьет-поест. Но не сделал этого, потому что какая-то часть меня учуяла возможность разжиться информацией. Почему, например, Альма не закончила докторантуру? Эрик мог и не знать этого. А мог и знать. Ну а помимо прочего, готов признать, что я не обладал иммунитетом от его обаяния. Отрицать это я могу с тем же успехом, с каким притворяться, будто никакой ночи в Арлингтоне не было. Мне хотелось понравиться ему.
Он отодвинул тарелку, вытер запястьем губы.
– Вы ведь философ.
Я кивнул.
– Круто. Ей это должно быть в кайф, а?
Я пожал плечами.
– А я вот… – Он провел ладонью по волосам, усмехнулся. – Вы уже знаете? Я к этим штукам и близко подойти не сумел.
– Правда?
– Еще какая. Болезнь такая есть – пониженная обучаемость. Ее это страх как огорчало.
Я вспомнил слова, сказанные Альмой при нашей первой беседе. Быть тупицей – ужасно, вам так не кажется?
– Долго вы с ней прожили? – спросил я.
– Девять лет.
– Она вам нравилась?
Он улыбнулся:
– Я был мальчишкой. Как я, по-вашему, мог себя вести?
– И она всегда болела?
– Все время, что я ее знаю. – Он помолчал. – И всегда рано просыпалась. Я слышал, как она прохаживается наверху – в два, в три утра. Знакомо?
Я кивнул.
– Это может здорово доставать, – сказал он. – Тебя то есть.
Я пожал плечами.
– А иногда она кричала во сне. Сейчас так бывает?
Я испуганно покачал головой.
– Одно время просто вопила через ночь на другую. – Он покатал пальцами крошки по столу. – Когда это произошло в первый раз, соседи легавых вызвали. Решили, что у нас тут режут кого-то.
– Похоже, вам пришлось… трудно, – после паузы сказал я.
– Да, жизнь это малость портило. – Он улыбнулся. – Ну да что тут поделаешь.
Я промолчал.
– Значит, – продолжал он, – вы в задней комнате живете. В бывшей моей.
Альма этого мне не говорила. Я насторожился.
– Штуковину на окне видели? Заметили, что рисунок на шляпе такой же, как на шкуре оленя?
– Любопытно, – сказал я.
– Неужели не заметили?
Я обнаружил, что глупо покачиваю головой.
– Да-да, – сказал он. – Проверьте потом. Хотя чего ждать-то?
Он встал и покинул кухню.
Не мог же я кричать, чтобы остановить его. И потому тоже встал и пошел следом.
Он уже вошел, не спросив разрешения, в мою комнату и стоял у двери на веранду в позе распорядителя телеигры.
– Вот, посмотрите.
Подчиняться ему мне не хотелось, однако любопытство оказалось сильнее. Я пересек комнату. И надо же, шапка охотника и шкура оленя были покрыты одинаковыми оранжевыми зубчиками.
– Мне эта штука всегда нравилась, – сообщил он.
Я кивнул.
Мы стояли бок о бок, любуясь произведением искусства.
– Знаете, я эту комнату ненавидел. Тетка запирала меня здесь, в наказание. Ну да ладно. – Он усмехнулся. – Это все дела прошлые. Верно?
Я промолчал.
– А пистолет? – спросил он. – Его вы видели?
Я всегда считал ее разговоры о пистолете только разговорами и ничем больше. И потому покачал головой.
– О, на него стоит взглянуть. Пошли.
И Эрик направился к библиотеке, ни разу не оглянувшись, чтобы проверить, иду ли я за ним.
В детстве мне и брату было строжайше запрещено даже подходить к стоявшему в подвале шкафу. Это привело к тому, что более сильного желания мы не испытывали, и как-то вечером, оставшись в доме одни, мы с Крисом первым делом – предварительно умяв, впрочем, целый пирог с кокосовым кремом, – вытащили ключ от этого шкафа из отцовской ночной тумбочки.
Мне было шесть, Крису еще не исполнилось тринадцати. Помню, как мы крались по ступенькам спускавшейся в подвал лестницы, боясь того, что может сделать с нами отец, куда сильнее, чем ружей. Брат вынул одно из шкафа и стал целиться из него в разные стороны, притворяясь, будто стреляет. Потом протянул ружье мне. Оно оказалось тяжелым, с согретым под мышкой Криса прикладом. Я прицелился в дальнюю стену, вернее, в лежавшую на высоком шкафу картонку, на которой аккуратным, старомодным почерком нашей матери было написано: РОЖД. ГИРЛЯНДЫ.
– Ну, давай, – сказал брат.
Мне этого совсем не хотелось, однако он подначивал меня, пока я не нажал на курок – безрезультатно. Ружье стояло на предохранителе. Крис захохотал, я расплакался, бросил ружье и убежал наверх.
В ту осень он начал ходить с отцом на охоту – на белохвостых оленей, – то было одно из немногих занятий, которым они могли предаваться вместе, не переругавшись. Возможно, сама его смертоносность заставляла каждого умерять свой нрав, а кровь и разодранная плоть животных служили достаточным напоминанием о том, к чему способны привести опрометчивые поступки. Они уходили из дома еще до рассвета, возвращались затемно – с потрескавшимися губами и слипшимися волосами – и несколько дней после этого общались на частоте, принимать которую ни я, ни мать не умели. От меня оба вопиющим образом отгораживались, и это усиливало мое ощущение чуждости.
Глядя, как Эрик снимает с верхней полки одного из библиотечных шкафов деревянную шкатулку, я снова испытал страх, который напал на меня многие годы назад от мысли, что сейчас я пробью дырку в подвальной стене.
– Вот, – сказал он.
Сделанная из темного полированного ореха шкатулка могла содержать все что угодно: коллекцию бабочек, игральные карты, набор для химических опытов. Запор ее поблескивал.
