Я молча смотрел на нее.
– Ему нужны деньги.
– Понятно…
Она не без раздражения сообщила:
– Он – единственный мой живой родственник, мистер Гейст.
– Конечно. Я не собирался лезть в ваши дела.
– Мои отношения с племянником всегда сводились и всегда будут сводиться к денежным подачкам. Да так оно и лучше – по крайней мере, он не утрачивает интереса ко мне, а я избегаю разочарований.
Меня так и подмывало спросить: да на что вам его интерес? На что, когда у вас есть я?
– Я понимаю, – сказал я.
Альма кивнула и вдруг обмякла, и я впервые увидел, насколько она стара.
– Ах. Это продолжается уже не один год. Я просто не привыкла к присутствию сторонних свидетелей.
– Он не имеет права расстраивать вас.
– И все равно расстраивает.
– Он не должен так поступать.
Она улыбнулась:
– Нет? И что же, вы убьете его за это?
– Я могу не впустить его в дом, когда он явится снова.
– Очень мило с вашей стороны, но, боюсь, согласиться на это я не могу. Конечно, Эрик – тяжкое бремя, но я несу его по собственной воле.
Ее усталый тон как-то не вязался со смехом, который вчера доносился из гостиной. Впрочем, я знал, как знают все, что любовь обращает каждого из нас в лицемера.
В соседней комнате загудел пылесос.
– Давайте поговорим о чем-нибудь более веселом. Вот, – Альма сунула руку в карман кофты и достала оттуда чек. – Это вам.
– Вы же заплатили мне вчера.
– Да. Но это подарок на ваш день рождения, который, как я понимаю, уже близок.
Если я и говорил ей о моем дне рождения, то не один месяц назад, и то, что она так долго о нем помнила, растрогало меня. Я хотел поблагодарить ее, однако, взглянув на чек, увидел сумму: пятьсот долларов.
– Мисс Шпильман, прошу вас.
– О чем, мистер Гейст?
– Я не могу это принять.
– Глупости. Вам нужно завести приличную пару обуви. Ученый не может ходить в рванье.
Новая обувь была мне и впрямь нужна, но не за пятьсот же долларов. Подумайте, сколько книг можно купить на эти деньги, сказал я.
– Человеку необходимо и многое другое, мистер Гейст. Книг у вас и без того предостаточно. А сейчас налейте мне чаю. Давайте попробуем навести порядок в нашей вселенной.
Глава двенадцатая
Как ни пыталась Альма умаслить меня, мне все равно казалось, что я стал для нее человеком второго сорта, а из-за новости, услышанной от Ясмины, чувствовал себя отвергнутым вдвойне. И я попросил Дрю собрать друзей на празднование моего дня рождения, – попросил, думаю, в отчаянной попытке как-то подправить мое пошатнувшееся самомнение. Если учесть, что времени у Дрю было мало, работу он проделал впечатляющую, набрав народу на целых две кабинки одного из местных баров – знакомых, которых я не видел со времени переезда к Альме, а если и видел, то не разговаривал с ними. Дрю хватило ума ограничиться одними мужчинами – коллегами по философскому отделению, аспирантами, там же были пара адвокатов и пара бизнес-консультантов. Как я поживаю, никто из них не спрашивал. Все спрашивали, не хочу ли я выкурить еще одну «Корону». Я хотел.
Потом кто-то поинтересовался, что происходит, когда тебе исполняется тридцать один год.
– Ты вступаешь в четвертый десяток лет.
– Нет, в четвертый десяток вступаешь, когда тебе исполняется тридцать. Это как с двухтысячным годом.
Разрешению этого вопроса и была посвящена большая часть вечера. Особенно много мне говорить не пришлось, за что я был благодарен. И, поскольку я сидел тихо, никто из подходивших ко мне, чтобы попрощаться и извиниться за ранний уход (работа, дети, будний вечер), не заметил, насколько я пьян, хоть я и добавлял к рукопожатию медвежье объятие. Оу! Ты как, в порядке? Да, в порядке. На деле же мне не терпелось тяпнуть еще одну.
В половине двенадцатого остался только Дрю.
– Ясмина помолвлена, – сказал я.
Брови его поползли вверх:
– Ишь ты!
Я допил остатки моего пива:
– Да уж.
Когда мы вышли на улицу, он поймал такси.
– Знаешь что, – сказал я. – Ты поезжай. А я пройдусь.
Он сразу понял, что спорить со мной бессмысленно. Пожелал мне счастливого дня рождения и уехал.
Я поплелся через «Выгон», спотыкаясь в весенней грязи и напевая под нос скорбную мелодию, происхождения которой припомнить не мог. Промурлыкал ее раз, потом еще раз, и наконец до меня дошло – Дакиана, это ее, какая-то цыганская песня, которой она любит будить меня и которая порождает во мне тягу к пирогам и самоубийству. Получи, товарищ. Вдоль Мэсс-авеню оранжево светились натриевые фонари. Воздух попахивал хлоркой. Сырой, возбуждающий запах. Я шел, пошатываясь и рыгая, в сторону Портер-сквер – окончательное место назначения неизвестно. Скоро покажется Дэвис-сквер. Почему тут что ни площадь, то и «сквер»? Планировщик города страдал четырехугольным фетишизмом. И никакие они не квадратные – все эти «скверы». Гарвард-сквер треугольная. Портер-сквер – трапеция. Инмэн-сквер – просто-напросто перекресток. А, вот он, дом, в котором я жил с Дороти, Келли и Джессикой. Я помахал рукой их этажу – надеюсь, они уже нашли себе жиличку, четвертую сторону квадрата. Как ее могут звать? Алисон. О нет. Миюнг. Звать ее должны Миюнг, а учится она на, ммммммм, на юридическом, в его приготовительной школе. И орать будет громче их всех, чтоб за две мили было слыхать.
Около бара «Колючка» стояла, покуривая, небольшая толпа. Пробираясь сквозь нее, я почувствовал, как на плечо мне легла чья-то рука.
– Привет.
Я неторопливо обернулся.
– Привет, – сказал мужчина. Его улыбка пыхнула табачным дымком.
Эрик.
Если бы я пребывал в каком-то другом состоянии, то пошел бы себе дальше, не желая, чтобы кто-нибудь увидел меня рядом с ним. Однако сейчас настроение мною владело экспансивное.
– Добрый вечер, – сказал я и поклонился в пояс.
Компанию ему составляли две женщины – бостонские ирландки, грузные блондинки с ногтями, покрытыми одинаковым жутким пурпурным лаком. Единственное приметное различие их состояло в том, что у одной пупок был с пирсингом, а у другой нет.
– Джои, так?
Меня даже смутила радость, которую я ощутил от того, что он помнит мое имя, – такая радость, что я и поправлять его не стал. Памятливость Эрика ничего для меня означать не могла. Однако означала.
– Точно. А вы Эрик. А ваши обворожительные дамы?
– Линдсей.
– Дэбби.
Кто из них кто, я так и не усвоил, поскольку в голове моей они уже обозначились как Пупок и Непупок. Я поклонился обеим.
– Честь и высокая привилегия для меня, – сказал я.
Обе хрипловато рассмеялись. Одна предложила мне курнуть. Я ответил отказом, пояснив:
– Вынужден беречь здоровье. Сегодня мой день рождения.
– Круто, – сказала Непупок. – Поздравляю.
Я поклонился еще раз.
– За это следует выпить, – сказал Эрик. Он взял Пупок за руку, и они вошли в бар. Я взглянул на Непупок, она улыбнулась, взяла за руку меня и потащила за ними.
В баре гремела музыка. Мы нашли себе место в углу, Эрик отправил девушек за выпивкой. Они с удовольствием подчинились и скоро вернулись с подносом, на котором стояли полные до краев стаканчики.
– Текииила, – сообщила Пупок. Говорила она с густым бостонским акцентом.
Все сыпанули себе на языки соли, выпили и закусили лимоном. Эрик послал девушек за пивом – отполировать.
Когда они отошли, я спросил – Пупок его подружка?
– Я с ними только что познакомился.
– Почему же тогда они покупают нам выпивку?
Даже напившись вдрызг, я всегда могу обнаружить логическую неувязку.
Он пожал плечами, подмигнул. Приобретя при этом сходство с Альмой – настолько разительное, что я едва не вскрикнул.
Дальнейшее вспоминается мне урывками. Помню, что мы продолжали пить. Помню, как все сравнивали свои татуировки. У Непупок на лодыжке резвился дельфин. Пупок повернулась к нам спиной, задрала юбку и показала «племенной» рисунок на пояснице. У Эрика имелся на одном плече АК-47, а на другом до странного старомодная – похоже, татуировщик скопировал разворот охотничьего журнала – голова оленя. Когда я сказал, что у меня татуировки нет, разговор пошел о том, что мне лучше изобразить, когда (не если) я надумаю ею обзавестись. Пупок высказывалась в пользу колючей проволоки вокруг бицепса. Непупок, похоже, считала, что во мне присутствует нечто китайское.
– Я сделаю Ницше, – переорал я музыку.
Их это озадачило.
Я объяснил, что это немецкий философ девятнадцатого века.
Они все равно ничего не поняли, пришлось добавить, что я тоже философ.
– О-о! – воскликнула Непупок. – Скажи что-нибудь умное.
Несколько позже я затеял растолковывать ей парадокс о груде песка.
– Бессмыслица какая-то, – прокричала Непупок.
