— А вам не было без меня одиноко? — спросила Лена. Мама погладила ее по щеке.
— Было, конечно. Во всяком случае, мне. Твой отец был не слишком сентиментален, и поэзия всегда была для него важнее семьи. Но… так и должно было быть. Твой отец — великий поэт, а великие поэты всегда живут в другом мире.
Мама помолчала.
— И все-таки он заботился о нас, как и о Льве. И сейчас, я уверена, он нашел бы какой-нибудь способ, чтобы нас спасти.
На следующий день мама куда-то ушла, а когда вернулась, то в руках у нее была целая коробка столярного клея. Из этого клея мама сварила студень, отвратительный на вкус, но все же питательный. На студне они кое-как протянули еще неделю.
Маму погубили блинчики из горчицы. Кто-то рассказал ей, что из горчицы можно делать очень вкусные блинчики, надо только уметь их готовить. Горчицу удалось выменять на самовар; все равно никакого чая уже давно не было, а воду можно было греть и на буржуйке. Мама взяла две пачки горчицы, замочила их в воде. Мочить надо было неделю, постоянно сливая воду, чтобы вышла вся горечь. Но на неделю терпения у мамы не хватило, и через четыре дня она решила, что горчица уже достаточно отмокла. Блинчиков получилось всего два, они были действительно очень вкусные. Но как только Лена проглотила последний кусочек, то почувствовала, что кишки ее словно режут ножом. Она схватилась за живот и закричала. Мама смотрела на нее с ужасом, а потом закричала тоже. Боль была невыносимая. Они обе катались по полу и кричали. На крики прибежала тетя Зина, всплеснула руками и побежала за врачом. Врач пришел быстро; он был уже пожилой и, видимо, очень опытный.
— Горчица? — спросил он, понюхав воздух.
— Да! — крикнула Лена. Говорить нормально она не могла — в животе словно завелась безумная злая крыса.
— Много съели? — спросил врач.
— Нет! Один! Один блинчик!
— Это хорошо, — сказал врач спокойно. — Тогда есть надежда.
Он дал Лене и маме истолченного угля — больше у него ничего не было. Уголь помог, но совсем немного. На следующий День мама потеряла сознание и уже не очнулась, а Лена как-то выкарабкалась. Рези в животе продолжались еще неделю, но уже не такие сильные, чтобы лезть на стену. А мама умерла. "Горчица кишки съела", — сказала тетя Зина.
Это был уже самый конец марта, через несколько дней Лена получила свои продуктовые карточки. Соврать паспортистке, что мама больна, Лена не смогла. Да паспортистка наверняка и так все уже знала.
Оставшись одна, Лена быстро начала угасать. Страшная зима прошла, и в городе опять запахло весной и надеждой, но ей уже все было безразлично. Силы быстро покидали ее, сначала она перестала ходить на службу, потом вообще выходить из дому, с середины мая она почти все время лежала на кровати и вспоминала своих родных. Иногда она разговаривала с мамой.
— Мамочка, — говорила она, — зачем же ты меня тут оставила одну? Лучше бы я умерла вместе с тобой.
— Что ты, — отвечала мама, — глупая Ленка-коленка, ты должна жить! И кто тебе сказал, что ты одна? Есть еще дядя Александр, он сейчас в Грузии. И есть твой брат Лев, который так тебя любит! Ты обязательно выживешь и встретишься с ними.
— Лев в лагере, — возражала Лена, — и может быть, он оттуда не вернется.
— Он обязательно вернется! Он очень похож на твоего отца — у него такой же дар выходить живым из самых опасных переделок.
— Но папу же расстреляли, — говорила Лена.
— Это ты так думаешь, — улыбалась мама. — А его мама, Анна Ивановна, до конца жизни была убеждена, что он обманул чекистов, сбежал и отправился в свою любимую Африку. Поэтому никогда его и не оплакивала.
Потом мама клала Лене на лоб свою прохладную руку, и Лена засыпала. А когда просыпалась, никакой мамы рядом уже не было.
Однажды тетя Зина принесла откуда-то целый мешок мать-и-мачехи. Взяла большую стеклянную банку, натолкала туда травы плотно-плотно и густо посолила сверху. Соль не считалась ценностью, ее в Ленинграде было много.
— Подожди пару дней, — велела она Лене, — а потом понемножку ешь. Там витамины, они полезные.
Но Лена не вытерпела, сразу же съела половину банки, и у нее вспух живот. А от соли ужасно хотелось пить, и ей приходилось выползать на кухню, где стояло большое ведро воды. Принести ведро в комнату она не могла — сил не хватало — а жажда все не отпускала. Так она и заснула в конце концов на кухне, привалившись спиной к табурету.
"Почему я сейчас об этом вспомнила? — подумала Лена. — Это же было давно, еще в мае. Наверное, потому, что очень хочется пить…"
Пить действительно хотелось даже больше, чем есть. Солнечное медовое пятно уже перебралось с пола на кровать. В комнате было жарко и душно — законопаченные окна не открывали с прошлого лета.
Надо было встать и идти за водой. Вот только сил на это не было совершенно никаких.
— Пить, — жалобно позвала Лена. — Дайте, пожалуйста, воды…
Но никто, конечно, ее не слышал. Тетя Зина жила этажом выше, а в квартире, которую занимала когда-то большая и дружная семья Энгельгардтов, кроме Лены, никого не было. Лена заплакала. Она думала о том, что если бы кто-то из ее родных остался бы жив, то и ей не нужно было бы умирать. "Твоя беда в том, что ты несамостоятельная", — сказала как-то мама. Но она же в этом не виновата! Это бабушка и мама так ее разбаловали. Да и на службе — Лена работала счетоводом в лесозаготовительной конторе — отношение к ней было всегда снисходительное. "У Ленки ветер в голове", — смеялись сослуживцы.
И вот она осталась одна, и некому было даже побранить ее за несамостоятельность. И никто не мог принести ей стакан воды. Следовало собрать последние силы и идти на кухню самой. Лена попыталась напрячь мышцы ног, но безуспешно. Ног она больше не чувствовала. Вообще. У нее всегда были очень красивые, длинные и стройные ноги. Мужчины на них заглядывались. А теперь они безобразно отекли, круглые когда-то колени стали какими-то шишковатыми, а стопы распухли, да еще вдобавок ноги перестали ее слушаться. Лена заплакала снова, на этот раз от бессилия.
— Пить, — шептала она сквозь слезы, — я хочу пить…
И случилось чудо.
Ее высохших, пергаментных губ коснулся металл, и в рот Лене потекла струйка воды. Прекрасной, холодной, чистой воды с едва заметным лимонным привкусом.
Лена открыла глаза, но они были полны слез, и сначала она видела только качающиеся над ней размытые тени.
— Пей, — сказал голос в недосягаемой вышине. — Пей, сколько хочешь.
Это было восхитительно — пить, сколько душе угодно. Но как только угасла жажда, Лена снова почувствовала вгрызающийся во внутренности голод.
Она ничего не произнесла вслух, но тот, кто напоил ее водой из фляжки (Лена уже видела, что это плоская офицерская фляжка), очевидно, понял все и без слов. Он осторожно, двумя пальцами, положил ей на язык что-то твердое и очень-очень сладкое.
Шоколад!
Лена не ела шоколада с прошлого июля. И не надеялась, что когда-нибудь снова почувствует во рту его вкус. Но это был самый настоящий шоколад, он постепенно таял на языке, и Лена сглатывала сладкую слюну, боясь проглотить кусок целиком.
— Ешь, — сказал голос. — Потом я дам тебе еще.
Теперь Лена видела, кто говорит с ней. Это был высокий светловолосый военный, с красивым, но немножко рубленым лицом. Такой скандинавский красавец-викинг. До войны такой тип мужчин не слишком нравился Лене, но сейчас военный казался ей самым прекрасным человеком на свете.
— Ну что, — спросил он, улыбаясь, — пришла в себя, сестренка?
Улыбка у него была замечательная — широкая, белозубая. Лена постаралась улыбнуться ему в ответ, с ужасом думая о том, что уже несколько дней не причесывалась.
— Да, — прошептала она, чувствуя, что краснеет. — Спасибо…вам.
— Можешь говорить мне «ты», — сказал военный. — Меня зовут Олег. Лейтенант Олег Гусев, радиоразведка.
"Ему совершенно не идет это имя, — подумала Лена. — Вот если бы его звали Харальд или Эйрик… как героев исландских саг… это подошло бы ему больше".
