— Может быть, завтра, — ответил он. — Ты сможешь за мной заехать?
Теперь, начиная с пяти часов утра, вход в «Девину» охраняли стражники. Роберт считал себя терпеливым и выдержанным человеком, но просидеть почти целую неделю в пыльном автомобиле — это было испытание, и оно не могло не подействовать ему на нервы. Цедрик всегда был не слишком разговорчив и в продолжение почти тринадцати часов после того их разговора, если Метц не ошибся во времени, вообще ничего не сказал. По радио передавали одни и те же песни, а в ежечасных последних новостях он тоже не услышал ничего действительно нового, что помогло бы ему отвлечься. Пол «Туарега» под его ногами, затекшими от полной неподвижности, был к тому же усеян пустыми стаканчиками из-под кофе и прочим мусором. Он чувствовал себя грязным, от него воняло, потому что простая питьевая вода в смеси с минералкой в пластиковых флягах не могла заменить ванны или душа.
Короче говоря, его терпение давно лопнуло и лучше было бы ему уехать, но, после того как они потерпели поражение два или три дня тому назад, в нем оставалось еще его неодолимое упорство, помогавшее ему и дальше сидеть рядом с шофером на своем сиденье, с которым он давно уже малоприятным образом сросся, и хранить молчание, пристально глядя через стекло на «Девину».
Сначала он условился с Цедриком, что один из них пять часов спит, в то время как другой бодрствует и наблюдает. Постепенно они отказались от такой смены караула, поскольку, с одной стороны, мало кто способен просидеть пять часов с открытыми глазами и непрерывно наблюдать, а с другой — ни один из них не мог спать так долго в тесном пыльном автомобиле, не просыпаясь время от времени хотя бы от боли в спине, от внутреннего беспокойства и других потребностей и недугов. Они по очереди выходили из машины размять ноги и по очереди ходили за кофе. Самым крупным событием в течение дня был голубь, который, пролетая на бреющем полете, нагадил на ветровое стекло машины.
Чем же занималась в это время Лукреция со своим сыном? Признаться, Роберт не смог бы себе это представить и живо описать. Нескольких часов хватило тогда, в прошлом, чтобы он поддался ее дьявольскому очарованию и исчез вместе с ней в комнате отеля. Он, Великий магистр ордена тамплиеров, для которого самообладание, дисциплина и определенное холодное достоинство были не только долгом, но и привитой с детских лет непоколебимой чертой характера.
Роберт не знал, когда Давид покинет «Девину», но он был совершенно уверен, что Давид уже не тот, каким был, когда туда пришел.
Лукреция, вероятно, постарается использовать его для своих целей, будет манипулировать им и настраивать против отца, причем так основательно, что Роберту вряд ли когда-нибудь удастся сблизиться с сыном и привлечь его на свою сторону. Давид вошел в «Девину» как раненая наивная душа. Он покинет ее как убежденный член ордена приоров.
Его собственный сын, возможно, стал теперь злейшим врагом…
Что-то произошло перед белоснежным комплексом. Роберт, вероятно, вообще бы этого не заметил, если бы не провел так много дней на посту и если бы образы патрулирующих стражников так прочно не врезались в его мозг, что он видел этих одетых в черное людей, ходящих взад и вперед всегда по одной и той же схеме, даже если засыпал. Двое из стражей вдруг уделили особое внимание одному из боковых входов, через который в настоящий момент на волю вышел человек. Давид?!
Роберт схватил Цедрика за плечо, энергично потряс его, пробуждая ото сна, и молча указал на главное здание, из которого в ту же секунду выскочил Арес, чтобы вместе с Давидом исчезнуть в гараже. Несколько секунд спустя открылись управляемые электроникой гаражные ворота и антрацитно-черный «Порш» вырвался на волю.
— За ними! — скомандовал магистр, но Цедрик, едва открыв глаза, уже запустил мотор.
Лучшая возможность вернуть Давида им едва ли представится.
По крайней мере, так думал Роберт, прежде чем брат Лукреции продемонстрировал им, миновав поворот, на что способен мотор «Порта», особенно если водитель считает себя бессмертным.
Влюбленность всегда представляла собой достаточно сложное явление. Все поэты и мыслители, философы и романтики, утверждавшие, что разум отступает, когда человек добровольно отдает свое сердце другому, были неправы. Влюбленный человек вовсе не утрачивает разум, он лишь не в состоянии согласовать его с тем, что говорит его язык, и это представлялось Давиду еще трагичнее, поскольку таким образом человек сам видит, как безумно он себя ведет.
Он начал с того, что, вопреки велению разума, уступил настоянию Стеллы и попросил ее по телефону заехать за ним на машине, хотя понятия не имел, где он, собственно говоря, находится. Поэтому в конечном итоге ему пришлось будить Ареса посреди ночи и просить его помощи, чтобы согласовать с ней место встречи. Утром, неспособный ни секунды усидеть на месте от предвкушения радости, Давид опрокинул себе на шорты полный стакан только что заваренного землянично-ванильного чая. И теперь он плавно двигался — можно сказать, парил — в нескольких сантиметрах над травяным покровом одного из заросших холмов, между которыми они сговорились встретиться, по направлению к Стелле, которую увидел с расстояния примерно в добрых сотню метров. Все это время он напрасно старался прогнать со своего лица глупую ухмылку, которая прокралась в его черты, едва «мастер меча» высадил его из «Ведьминого котла» — так Арес называл свой автомобиль — близ Парковой площади. Хотя Давиду с некоторым трудом, но все же удавалось диктовать свою волю ногам, чтобы не побежать к Стелле, подскакивая и подпрыгивая, как первоклассник, он был убежден в том, что выглядит довольно дурашливо. Блаженная улыбка не только не исчезала, но, казалось, с каждым шагом, который он делает навстречу Стелле, становилась все шире, так что он опасался, как бы концы его губ не сомкнулись на его затылке, если он будет так быстро бежать.
Наконец Стелла тоже его заметила. Хотя между ними было все еще не менее восьмидесяти метров сочного, зеленого, незасеянного поля, Давид уже мог различить радостную улыбку и сияние ее бездонных синих глаз. Ветер свободно играл ее распущенными волосами. В жизни она была прекраснее, чем Давид представлял ее в своих воспоминаниях. В то время как она ускорила шаг, чтобы быстрее одолеть оставшуюся часть пути, ускорился и ритм биения Давидова сердца.
Стелла пришла не с пустыми руками. Она принесла с собой маленький кусочек их дома, часть его старой, надежно охраняемой жизни. Он никогда не думал, что ему когда-нибудь будет недоставать пыльной библиотеки, затхлой классной комнаты и переваренных крутых яиц. И несмотря на вновь обретенное знание о том, что он восемнадцать лет был пленником Квентина, Давид чувствовал все усиливающуюся тоску по своему прежнему дому. Но он не хотел и не мог возвратиться в интернат; самое большее, на что он мог рассчитывать, — это приехать попрощаться с учителями и товарищами, прежде чем начать новую жизнь. Но не у Лукреции в «Девине» — это была лишь промежуточная остановка на его долгом пути. Он надеялся, что Стелла будет его сопровождать, хотя до этого еще было достаточно времени. Он не хотел сейчас думать о практических вещах, о которых думал все последние дни почти непрерывно, даже если был настолько измучен, ложась в кровать, что мозг, казалось, отказывался ему служить. Сейчас Давид хотел только одного: скорее заключить Стеллу в объятия и продолжать безудержно ухмыляться и дальше, но только после того, как он спрячет свое лицо в ее мягких шелковистых волосах, так чтобы она не могла его видеть.
Какое-то движение отвлекло его от Стеллы. Давид внутренне насторожился и приставил ладонь к левому глазу, чтобы лучше разглядеть две неизвестно откуда появившиеся фигуры, которые, как темные призраки, отчетливо вырисовывались на фоне яркого солнечного света. Это были двое мужчин, только что достигшие вершины маленького холма, куда непринужденно взбиралась Стелла. Оба несли в руках какие-то предметы, от которых исходил металлический блеск, еще больше ослепивший Давида.
Его тревожный, предостерегающий возглас достиг уха девушки в ту самую секунду, когда стальной дротик со слышным далее издалека пронзительным шипением прорезал воздушную преграду и с такой силой вонзился в правое плечо Стеллы, что отбросил ее назад. Стелла с криком упала и сильно ударилась о жесткую гравийную дорожку. Давид громко закричал, его сердце замерло на несколько мгновений, и паника сковала его руки и ноги.
— Стелла! — Непереносимая боль пронзила голову. Этот бездушный бастард отдал приказ стрелять в его подругу! Он отнял у него отца, похитил его младенцем у матери, убил Квентина. Только дьявол мог знать, какие еще ужасные преступления были на счету этого безумного псевдопреобразователя мира. И теперь он захотел отнять у него Стеллу. — Но это ему не удастся, — сказал себе Давид с самоубийственной решимостью, в то время как мчался к Стелле, которая лежала на земле, и жалобно стонала, бросая испуганные, просящие о помощи взгляды то на него, то на двух незнакомцев.
