Через неделю явилась опять к Ежаку. Он выразил изумление:
– Как, еще нет? Безобразие, сейчас же отправляю повторный запрос.
Наконец, получив телеграмму о выезде, мы с мамой поехали на вокзал. Поздней ночью мы встретили Генри. Декабрь 1949 года был лютым, но мы не чувствовали мороза. Нам было тепло и отрадно от сознания того, что мы вместе. Через два дня мы выехали в село Атаманово, где Генри договорился с работой. Село это стояло на берегу Енисея, в 80 км от Красноярска. Генри работал в конторе, а для меня работы не нашлось. Я стала брать заказы на пошив платьев у местных модниц. Дров, выдаваемых Генриху конторой для обогрева нашего жилища, нам не хватало, норма была ограничена. Я брала пилу и санки и шла в лес. Проваливаясь по пояс в снег, я выбирала высокую, но не очень толстую березу и пилила ее. Когда она падала, я распиливала ее на несколько частей, а дома мы с Генри распиливали березку на более мелкие части.
Когда наступила весна, мы посадили картофель – участки в три сотки выделяли всем желающим ссыльным, а их в Атаманово было достаточно. Картофель уродился отменно вкусный. Такого я не ела ни до, ни после, сколько живу. Прожили мы в ссылке две зимы, ездили к брату встречать Новый 1951 год. А летом 1951 года Генриха вновь арестовали и отправили в лагерь в Березовку, находившуюся в 50 км восточнее Красноярска. Я приезжала к нему почти каждое воскресенье, чтобы подбросить ему что-либо из продуктов, а также для того, чтобы дать небольшой концерт березовской публике. Генрих аккомпанировал мне на аккордеоне, который, кстати сказать, был прислан ему Утесовым. Сам Л. О. Утесов внес немалую долю на его приобретение. Эти короткие минуты выступления на сцене давали нам с Генри хотя бы на короткое время глоток свободы. Эти дни воскресенья были днями отдохновения, нашей отдушиной. В 1952 году Генриха перевели в Тайшет, в лагерь более строгого режима, откуда даже письмо написать разрешалось только раз в месяц. Поехала я летом в Тайшет и обратилась к начальнику лагеря за разрешением на свидание с мужем. Увы! Он мне отказал: «Ваш муж является врагом народа». – «О, сколько лет прожила я с ним вместе и не знала, что он враг народа». – «А если бы знали, то не сидели бы здесь рядом со мной». Подтекст очевиден: я бы тоже сидела в каком-либо лагере, а не в его кабинете.
Приближался 1953 год. Я получила письмо от Генриха, в котором он сообщил, что его сактировали, но почему-то до сих пор держат в лагере. Сактированный человек – это человек, не способный к труду, что засвидетельствовано врачами. Он должен быть отпущен на свободу. Меня охватил праведный гнев: Генри должен быть уже дома, а его до сих пор содержат под стражей! Я стала готовиться к поездке в Тайшет с объявлением войны лагерному начальству за свободу моего мужа. И тут нам улыбнулось счастье: в марте 1953 года умер наш «великий», «родной», рябой палач Сталин. Выехала я в Тайшет в конце мая, обратилась к начальнику лагеря. О чудо! Мне любезно предложили присесть, разрешили свидание и даже позволили передать букет цветов.
– Извините, но я приехала не букетами радовать мужа, а взять его домой!
– Тогда вам надлежит обратиться к начальнику особого отдела Цевелеву, так как дело об освобождении вашего мужа находится у него.
Прихожу к Цевелеву. Он сказал:
– Дело об освобождении вашего мужа находится у судьи.
Я направилась к судье. Тут я повысила голос:
– На каком основании вы до сих пор держите в лагере зека Терпиловского, когда он давно уже должен быть освобожден, что подтверждают находящиеся у вас документы врачей! Вы что же, думаете, вам не придется ответить за нарушение законности?
– Что вы кричите?
– А как же мне не кричать, если вы до сих пор держите больного человека под стражей? Вам придется ответить, если он умрет.
– Нет у меня документов, они находятся у подполковника.
– Хорошо, я сейчас пойду к нему.
Взбешенная, я опять прибежала в кабинет Цевелева, взяла стул, села напротив стола подполковника и заявила:
– Вы что гоняете меня, как футбольный мяч? Сколько это будет продолжаться? Вот сейчас я здесь сяду и не выйду до тех пор, пока вы не освободите моего мужа!
Подполковник начал звонить судье, чтобы сию же минуту доставили документы, затем в канцелярию – о приготовлении справки, в фотолабораторию – о снимках. Через 30 минут он мне заявил:
– Ну вот, все готово, можете забирать своего мужа.
– Я побегу за билетами! – радостно воскликнула я. Но тут он охладил мой пыл:
– Ваш муж поедет в вагоне для заключенных.
Мне уже было не до нюансов, в каком вагоне поедет мой муж, я выиграла бой. Я побежала в лагерь, чтобы сообщить мужу радостную весть, а он уже приготовился. И мы виделись с ним, правда, через окошко вахтера.
Генрих Терпиловский и Нина Георгиевна. Последняя красноярская ссылка…
Я почти приползла на станцию, а там стоит группа заключенных, окруженная стражей и собаками. Среди них и мой муж. Я взяла билет, заключенных погрузили в вагон с зарешеченными окнами, и вскоре поезд тронулся. На каждой остановке я выбегала к окошку вагона с железными решетками, где сидел Генри, и мы могли видеть друг друга.
Прибыл поезд в Красноярск где-то около 15 часов дня. У меня оставалось еще время забросить аккордеон домой и бежать в МВД. Каким образом я узнала, к кому надо обращаться, сейчас уже и не помню. Я сказала очередному начальнику:
– Моего мужа освободили по акту врачей, он должен находиться под их наблюдением, и если отправите его опять куда-нибудь в район, он погибнет. Прошу оставить его в городе.
– Где вы работаете? – последовал вопрос. Я ответила, что на кирпичном заводе.
– Хорошо, приходите за вашим мужем завтра туда-то и тогда-то.
Пробормотав «спасибо», я ринулась домой, чтобы смыть с себя грязь и пот. Не успела еще ополоснуться, как раздался стук в дверь, открываю, а за ней – Генри! Он приехал на такси как настоящий полноправный гражданин Советского Союза. Начались разговоры без конца…
Прожив в Красноярске до декабря 1953 года, мы вернулись в Пермь, предварительно списавшись с директором Дворца культуры, куда Генриха Романовича с большой охотой взяли руководителем оркестра.
С этих пор мы уже не расставались с ним до самой его кончины…
«Земляку по стране, именуемой джаз»
Воспоминания М. И. Футлика, почетного архитектора России
В городе он был весьма заметной личностью.
Издалека можно было заметить его долговязую фигуру, воткнутую по грудь в уличную толпу. Он возвышался над нами, всегда элегантно одетый. Летом – в импортную вельветовую куртку цвета беж, в светлую рубашку (кофе с большим количеством молока), завершающуюся у подбородка большим бантом шейного платка, и в неизменной кепочке. Ансамбль дополняли трость и брюки белого или серо-коричневого цвета. В общем, предметы, как в сюите Эллингтона, – «бело-черно-бежевого цвета».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
