он прижался к ней спящей и прошептал:
— Вера, послушай…
Он готов был признаться. Говорил, касаясь губами ее шеи, потому что смотреть ей в лицо не было сил.
— Вера…
Она его легонько оттолкнула.
— Только не сегодня, знаешь. Мне этого ну совсем не хочется.
Исидор догадался, конечно, что речь идет не о его признании, но ухватился за Верины слова, как за соломинку. И не признался.
* * *
На следующее утро перед входом в университет Чагина ждал Николай Петрович. Он сухо поздоровался и показал Исидору на стоявшую рядом «Волгу». Чагин машинально погладил оленя на капоте. Сам себе он тоже напоминал оленя, запутавшегося в сетях. Добровольно.
Всю дорогу Николай Петрович молчал, и его лицо было похоже на африканскую маску. Это, а также «Волга», на которой они ехали, говорило о том, что общение будет официальным.
Машина остановилась у административного корпуса библиотеки. Они поднялись на второй этаж и вошли в кабинет директора. Кроме самого директора там находился Николай Иванович. Вероятно, он вошел только что, потому что еще не успел раздеться. Чагин непроизвольно отметил перемены в его стиле. Николай Иванович был в зеленом плаще и зеленом же берете. Это совершенно не вязалось с его прежним обликом. Особенно берет — раньше была фуражка. Очевидно, берет был новостью и для Николая Петровича. Он улыбнулся:
— Кто там в зеленовом берете с послом испанским говорит?
— Тонко, — похвалил Николай Иванович Николая Петровича. — Сразу виден сотрудник библиотеки. А бывает грубо, неинтеллигентно. Шел я третьего дня по Большой Пушкарской, и остановилась возле меня машина. — Николай Иванович обиженно вздохнул. — Спросили: вы не из Зеленогорска?
Николай Петрович и директор молча затряслись от смеха. У Чагина отлегло от сердца, и на мгновение ему показалось, что дела обстоят не так уж плохо.
— Зеленогорск — это хорошо. — Лицо Николая Петровича было снова серьезным. — Но сегодня нас интересует Новочеркасск.
Николай Иванович снял плащ и аккуратно повесил его на стул. Подумав, снял и берет. Спросил у директора:
— Стенографистку пригласили?
— Она ждет в коридоре, — ответил директор и открыл дверь. — Прошу вас, Элеонора Павловна.
Стенографистка вошла, прижимая к груди два блокнота и несколько остро заточенных карандашей.
— Что ж, начинать? — негромко пропел Николай Иванович. — Начнем, пожалуй.
Заметив, что Николай Петрович с директором переглянулись, Николай Иванович счел нужным пояснить:
— «Евгений Онегин», сцена дуэли. — Он обернулся к Чагину. — Ваша выходная ария, юноша.
Чагин молчал.
— Ну, вступайте что ли, Исидор, — предложил Николай Петрович. — Выкладывайте нам всё про Новочеркасск.
— Я как раз выходил в туалет, — сказал Исидор и сразу же понял, какая это глупость.
Николай Иванович нахмурился:
— Ну вот что, любезный: хватит строить… Невинность.
Он был уже почти прежним Николаем Ивановичем. Сняв заколдованный берет, обрел, казалось, свойственную ему решительность:
— Вы же видите, что враги клевещут! Вы можете поверить, что советская власть будет стрелять по своим?
— Можете или нет? — крикнул Николай Петрович.
— Не могу, — тихо ответил Исидор.
— Ну, тогда докладывайте, что запомнили. Вы пропустили только предисловие.
И Чагин начал докладывать. Он и в самом деле не мог поверить в этот расстрел. Изо всех сил пытался ощутить в себе злость к клеветнику Вельскому, потому что эта злость могла бы стать его оправданием. Но он ее не находил. Говорил ровным механическим голосом, как бы сосредоточившись на точном воспроизведении текста.
— Ну, вот и славно! — сказал Николай Петрович, когда Чагин закончил.
— Это ЧП, — выразил свое мнение директор.
Оба Николая кивнули. С тем, что это ЧП, они не могли не согласиться.
— Что теперь будет? — несмело спросил Чагин.
— А ничего, — ответил Николай Петрович. — Текст расшифруют, и вы, наш бедный друг, его подпишете. Вообще же, всё это — ерунда, а вас ждут великие дела. Вы прошли экзамен на профпригодность.
Он откинулся на спинку стула.
— В вашем отношении имеются большие планы, — Николай Иванович показал руками их размер. — Я ведь не зря просил вас выучить вашу биографию.
— И все-таки это ЧП, — повторил директор.
Все встали и начали одеваться. Когда Николай Петрович взялся уже за ручку двери, Николай Иванович попросил минутку внимания. Он стоял с сосредоточенным видом, как бы что-то припоминая. Шевелил губами.
— Что-то упустили? — спросил директор.
Николай Иванович кивнул и прочел «Клеветникам России».
— Можно было не записывать, — сказал Николай Петрович стенографистке. — Этот текст у нас уже расшифрован.
* * *
Вельского арестовали через неделю — во время очередного заседания. В этот день квартира на 1-й линии превратилась в западню. Дверь кружковцам открывал не Вельский — двое в штатском. Они вели пришедших в комнату и рассаживали вокруг стола. Там их по очереди допрашивал Николай Петрович. Николай Иванович на общественных началах помогал с обыском.
За происходящим наблюдали понятые: дворник и соседка по лестничной площадке. Их лица излучали благонамеренность. От усиленной непричастности к задержанным они то и дело вздыхали — тихо, но горько. Эта пара просто не могла себе представить, какие страшные вещи способны скрываться за обычной вроде бы дверью. В их широко раскрытых глазах потрясение смешивалось с любопытством.
Когда Исидора и Веру ввели в комнату, Вельского они заметили не сразу. Он полулежал в кресле, находившемся вне светлого круга абажура. Голова его была откинута на вышитую подушку. В первое мгновение эта поза показалась Чагину неуместно вальяжной, но о вальяжности здесь не было и речи. Вельский был в полуобморочном состоянии. Он плакал.
Во всём происходящем самым ужасным был этот плач. Он сопровождался тихим скулением и размазыванием слез по лицу.
Один из штатских принес Вельскому воды.
— Георгий Николаевич, да будьте вы в конце концов мужчиной! — сказал он, подавая стакан.
Вельский принял стакан двумя руками и сделал два громких стонущих глотка.
— Тюрьму я не переживу, — всхлипнул он, возвращая стакан.
— А я считаю: нашкодил — отвечай, — высказался дворник.
Сказано это было с таким умиротворением, что Вельский перестал плакать. В произнесенном не было ни злорадства, ни даже осуждения. Одно лишь отсутствие стремления оспорить бытие. Вельский с удивлением посмотрел на дворника и больше ничего не говорил.
В это время допрашивали Альберта. В отличие от Вельского, он держался хмуро и даже вызывающе. На все вопросы Николая Петровича отвечал: не помню, не видел, не знаю. Чагин взглянул на Веру: на ее лице было восхищение. Поведение Альберта произвело впечатление даже на Вельского. Он немного выровнялся в кресле и молча наблюдал за учеником. Когда же тот сообщил, что готов умереть за идею, Вельский снова застонал, но это только подстегнуло Альберта.
— От меня, — губы его скривились в презрительной усмешке, — вы не
