* * * Старайся крылья не испачкать клеем, Кто угодил в любовный клей стопой. По мненью мудрых (мы ж свое имеем), Любовь всегда кончается бедой, И пожинаем мы, что сами сеем, Не на манер Роланда, так на свой. Терять себя, терять из-за другого — Не в том ли верх безумия людского! Во что ни выливалось бы оно, Одна и та же у него причина. Из этой чащи выйти мудрено, Туда ль, сюда бросайся — все едино. Замечу в заключение одно, Чтоб выглядела полною картина: Кто продолжает и на склоне дней Любить — и мук достоин и цепей. Мне скажут: «Ты? И вдруг нравоученья Подобные! Ты о себе забыл». Признаться, я в минуту просветленья Свой приговор любви произносил. Что до меня, то жажду исцеленья, Стремясь к свободе из последних сил, Но слишком глубоко болезнь гнездится, Чтоб можно было сразу исцелиться. * * * Сквозь полымем охваченный простор До новой тверди кони их домчали И понесли к Лупе во весь опор Пространством гладким, наподобье стали Лишенной даже неприметных пор. Уступит по величине едва ли Луна последнему средь прочих мест — Земле, включая океаи окрест. Астольф застыл в глубоком изумленье: Его Луны размеры потрясли, Ничтожно малой в нашем представленье Когда мы смотрим на нее с Земли, И то, что можно лишь при остром зренье От моря сушу отличить вдали, Которые, не обладая светом, Едва видны при расстоянье этом. Другие реки и долины рек И не такие, как у нас, вершины, Попав туда, откроет человек; Там в деревнях чертоги-исполины, Каких Астольф не видывал вовек, Хоть странствуют немало паладины; И нимфы круглый год, не то что тут, В непроходимых чащах зверя бьют. Тем временем Астольфу, как мы знаем, Приглядываться некогда к Луне; Спешит он, нетерпением снедаем, Вослед вождю к долине, в глубине Которой все, что мы внизу теряем Не по своей и по своей вине, Хранится, в том числе и те пропажи, О коих мы не вспоминаем даже. Не только о богатствах речь идет И царствах, чей удел иных тревожит, Но и о том, что Случай не дает И что однажды отобрать не может. Там в изобилье слава и почет, Которые незримо Время гложет, И грешных нас обеты, и мольбы, И жалобы на произвол Судьбы. Там слезы незадачливых влюбленных, Проигранные в карты вечера, Досуги при делах незавершенных, На что у нас невежды мастера. А сколько планов неосуществленных, Пустых надежд! Подобного добра Хоть отбавляй в диковинной долине. Что потеряешь — там ищи отныне. Знай паладин по сторопам смотри Да слушай поясненья Иоанна. Вот пузыри ои видит, и внутри Как будто кто-то ропщет беспрестанно. Он узнает, спросив про пузыри, Что перед ним державы, как ни странно, Лидийцев, персов, греков и других — Ну как их там — с былым величьем их. Крючки он примечает золотые, Которые не что иное есть, Как подношенья — подкупы прямые, Дабы в доверье к сильным мира влезть. Про сети вопрошает он густые И узнает в ответ, что это лесть. А вот, подобны лопнувшим цикадам, Владыкам оды, женам их и чадам. Имеют форму золотых оков Лишенные взаимности любови. Вот когти беспощадные орлов — Подручных власть, которых наготове Владыки держат. Вот гора мехов, Где столько дыма, сколько в добром слове, Что от синьора слышит ганимед, Покуда ганимед во цвете лет. Несметных зрит Астольф сокровищ горы Под сенью грозных некогда бойниц: Нарушенные это договоры И козни, не имевшие границ. Вот перед ним мошенники и воры В обличье змей с головками юниц, Вот царедворцы, что уже не в силе,— Разбитые бутылки и бутыли. Он видит суп, что по земле течет, И мудреца о нем пытает кстати. «Наследство это, — отвечает тот,— Живым напоминанье об утрате». И вдруг цветы — зловонье в ноздри бьет При сладостном когда-то аромате. Цветочки эти (каюсь, божий раб) — Дар Константина одному из пап. Охапки сучьев с легким слоем клея — Былая ваша, дамы, красота. Все перечесть — напрасная затея, Поскольку песня прозе не чета. Добром, что мы транжирим, не жалея, Забита до отказа местность та, Где лишь безумства галл не обнаружит: Безумию Земля твердыней служит. И, сам с делами не спеша подчас И дни бесплодно проводя порою, На них пришлец не задержал бы глаз, Когда б не вождь. И вдруг перед собою Он видит то, что каждому из нас, Как мы считаем, дал господь с лихвою: О здравом смысле, о рассудке речь, Который нам всего трудней сберечь. Он оказался жидкостью летучей, И посему хранится в склянках он Различного размера: всякий случай, Видать, отдельно взвешен и решен. В одной из многих склянок ум могучий Анжерского безумца заключен; Она крупнее прочих, и к тому же Роланда имя значится снаружи. На каждой — надпись с именем того, Чей здравый смысл закупорен в сосуде. Порядочную долю своего Нашел француз, в огромной роясь груде. Но нет, не это потрясло его: Он полагал — ему известны люди, Что здравым смыслом именно сильны, Так чем же склянки их тогда полны? Лишаются рассудка — кто влюбившись, Кто подчинив сокровищам мечты, Кто глупостями магии прельстившись, Кто возомнив, что звезды с высоты Хватать нетрудно, кто вооружившись Софистикой, а кто свои холсты Малюя; надобно сказать при этом, Что больше прочих не везет поэтам. Астольф решился свой рассудок взять — Конечно, с разрешения святого — И склянку к носу, сняв с нее печать, Поднес, и в нем хозяина былого Не мог состав летучий не признать. С тех пор, когда Турпину верить, снова Премудрым долго оставался галл, Покуда разум вновь не потерял. Потом он склянку, что других полнее И больше, взял, чтоб зравый смысл вернуть Роланду. Оказалась тяжелее Она, чем думал он. В обратный путь Пора: он хочет графу поскорее Несчастному помочь, но заглянуть Апостол предлагает по дороге В таинственный дворец. Его чертоги Полны куделей шелка, шерсти, льна, Которых часть для глаз приятна цветом, Других окраска — чересчур мрачна. Вот первый зал. Старуха в зале этом Обводит нить вокруг веретена; Так на Земле у нас крестьянки летом Над коконами новыми сидят И влажные останки потрошат. Другая успевает еле-еле За первою; обязанность другой — Заранее красивые кудели От некрасивых отделять. «Постой, Я ничего не смыслю в этом деле»,— Сказал Астольф, и отвечал святой: «Узнай, что эти женщины седые, Как должно Паркам, дни прядут людские. Людскому веку по величине Равна кудель, и Смерть с Природой, зная О роковом для человека дне, Блюдут его, отсрочек не давая. Скажу тебе о лучшем волокне — Оно идет на украшенье рая, А худшее для грешников прядут, Что лишь таких заслуживают пут».
