И - будто где-то поверх проходили для северной деревни общественные события последних десятилетий, от "Привычного дела" до последних рассказов мы видим все то же привычное добивание последних очагов крестьянского сопротивления. Бунтари уезжают все в ту же Кандалакшу, где кто "просто" умирает, а кто окончательно спивается.
Смерть от пьянства стала уже в деревне привычным делом. Кто замерзает. кого давит тракторной гусеницей. И - при всех внешних пустых, похмельных разговорах - какое-то угрюмое общественное безмолвие. Когда и Чернобыль обшутить можно, и икону с Егорием хорошо бы за две бутылки сменять. Не стало в деревне Иванов Африкановичей, поразъехались в поисках лучшей жизни Кости Зорины. Оставшиеся живут какой-то непонятной для былой деревни жизнью, "пошто нонь люди-то маются?" Скота не держат, хозяйства не ведут так, брагу гонят, кое-как работают, телевизионной культурой подпитываются. Недаром и прозвища у них пошли другие: кого Паном Зюзей, кого Чебурашкой зовут.
Даже смерть в Афганистане сына Марьиного, Валерки (предчувствием этого известия заканчивается рассказ "Деревенское утро"), пройдет для Пана Зюзи и ему подобных - тоже по касательной. Еще одним поводом для очередной выпивки. Рассказ этот, уже первых лет перестройки, - предчувствован в "Привычном деле". И потому нужен как последний штрих в понимании гибели русской деревни. Главная правда тогда еще, в начале застоя, и сказана была.
Тем и томится, тревожится художник последние годы, что - слышать не хотели, знать не желали.
Пишет сейчас наперед знаемое - без надежды на всенародный услых. Как необходимую правоту, как последние страницы летописи несуетной. Как необходимый урок новому, нарождающемуся сознанию.
Земля, по мнению писателя, держится на внутренней устойчивости. А устойчивость зависит от коренных условий народного бытия. Кончается связь с землей - меняется привычный русский пейзаж, меняется народный характер. Меняется язык не только города, но и деревни.
Постепенно затухает органическая образность. Появляются радиоштампы. Скудеет поэтичный щедрый народный язык.
В то же время надежда на выздоровление наше - только через традиционные нравственные ценности, через красоту: красоту души, красоту родного языка, красоту родной природы, красоту искусства, телесную красоту. Потому так современны сегодня представляемые читателю традиционные произведения Василия Белова, что при всей жесткости взгляда на мир всегда чувствуется и красота его. Разве не красива любовь Катерины и Ивана Дрынова? Опоэтизировано все отношение к природе. Красуются собой деревенские животные, звери, птицы. Полна красотой народная образность. Органично в круг традиционных рассказов Василия Белова входят его лирические, ностальгические новеллы. Помните у Тютчева: "Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней!" После горчайшей правды "Привычного дела" и "Деревенского утра" стоит ли возвращаться к тем рассказам, которые дали возможность привередливым критикам упрекать Белова в идеализации деревенской жизни, в воспевании патриархального лада? Кто, как не сам Белов в первую очередь дал суровую оценку всей деревенской жизни, кто еще дал такой социальный анализ раскрестьянивания крестьянина. Поэтому так жалко. Поэтому мечтается, что было бы, если по другому, праведному пути развивалась бы деревня. В любой легенде о Беловодье идеалы высочайшие простого мужика - крупно видны. И потому - "сияй, прощальный свет" любви того же Василия Белова, не менее своих героев тоскующего по несбывшемуся. Органично читаются рядом апокалипсис деревни и ностальгия по ней, опоэтизированные лирические раздумья и горькие сожаления об исчезнувшем, социальная правда разрухи и требовательная надежда. Автор любит своих деревенских героев, но ничего прикрывать и таить от взгляда читателя не желает. Его герои не только спасли мир от фашизма, они и нас всех спасали, пока могли, от исчезновения как народа. Настало время нам полюбить их (а давно бы пора!) - и спасти, если мы в состоянии, русскую деревню. Вспомните, как любовно идеализировали дворяне в конце позапрошлого уже века мир исчезающей помещичьей усадьбы, как опоэтизировали ее быт. С нескрываемой любовью писали о дворянских гнездах Тургенев и Бунин, Гончаров и Чехов. А ведь там и Салтычихи жили, и крестьян там регулярно пороли и продавали - в тех самых помещьичьих усадьбах, красивых и поэтичных. Что же мы для крестьянства нашего никаких уступок делать не хотим, никакой красоты признавать не желаем, от ностальгических чувств отворачиваемся? Не стало Караваек, не модны и баллады о верности женского сердца, ждущего двадцать пять лет мужа с войны (рассказ "На Росстанном холме"), как-то скудеют люди, богатые сердцем на доброту, столь любимые Беловым. По признанию самого писателя, нет уже и Иванов Африкановичей... Поздно поэтизировать, идеализировать. Поздно анализировать, социологизировать. Поздно любить и прощать. Даже сельскую живность жалеть поздно. Даже - драматизировать и очернять действительность - поздно. "Но Караваек больше не было на земле..." Знать - не поздно. Понимать - не поздно. Чтобы то, что будет завтра, отличалось большей человечностью. Чтобы на земле появились, наконец, ее настоящие хозяева. А земля передаст с неизбежностью людям, полюбившим ее,- знание о себе. Вот потому всегда необходим родной земле писатель Василий Белов.
Валентин Распутин
РАСПУТИН Валентин Григорьевич родился 15 марта 1937 года в деревне Усть-Уда Иркутской области. В 1959 году окончил историко-филологический факультет Иркутского университета. Работал журналистом в молодежных газетах Иркутска и Красноярска. Первая публикация в центральной печати - в журнале "Аврора" в 1961 году. Первая книга рассказов "Я забыл спросить у Лешки" вышла в Сибири в 1961 году. Участник знаменитого читинского семинара молодых литераторов, где впервые на всю страну прозвучали имена Распутина, Вампилова, Шугаева и других писателей "иркутской стенки". С 1970 года, с публикации "Последнего срока", стал постоянным автором ведущего русского литературного журнала "Наш современник", а с 1975 года стал и членом редколлегии этого журнала. Самые знаменитые его публикации - "Живи и помни" (1971), повесть о дезертире, и "Прощание с Матерой" (1976), реквием об уходящей традиционной России. Крестился в 1980 году. Еще в советское время активно боролся за сохранение памятников старины, православных храмов, за сохранение чистоты Байкала, против поворота северных рек на юг, в Среднюю Азию. В 1977 и в 1987 году получал Государственные премии СССР. В 1990 году вошел в состав горбачевского президентского совета, но, как сам писатель считает, был лишь ширмой и ничего полезного для России сделать не сумел. В 1991 году вместе с Александром Прохановым и Юрием Бондаревым подписал "Слово к народу", которое считают манифестом путчистов августа 1991 года, вошел в редколлегию газеты "День", активно выступал в защиту Дома Советов в октябре 1993 года. Первые годы перестройки активно занимался публицистикой, позже, в середине девяностых, вернулся к художественной прозе, написал цикл рассказов, ставших явлением в русской прозе ХХ века, прежде всего "В ту же землю" и "Изба", но сознательно незамеченных ельцинской культурной элитой. Один из самых известных писателей ХХ века. Лауреат многих премий, и отечественных и зарубежных. Женат. Живет в Иркутске и в Москве.
"Что мы ищем, чего добиваемся, на что рассчитываем? Мы, кого зовут то консерваторами, то традиционалистами, то моралистами, переводя эти понятия в ряд отжившего и омертвевшего, а книги наши переводя в свидетельства минувших сентиментальных эпох. Мы, кто напоминает, должно быть, кучку упрямцев, которые сгрудились на льдине, невесть как занесенной случайными ветрами в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями огромные комфортабельные теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами океанского солнца и наслаждается свободой нравов, а эти зануды топчутся на подтаивающей льдине и продолжают талдычить о крепости устоев. Где они, эти крепости и эти устои, которые выписаны на их, то есть на наших потрепанных флагах? Сохранилось ли в них хоть что-нибудь, что способно пригодиться? Ничего не стало. Все превратилось в развалины, к которым и туристов не подводят, настолько они никому не интересны. И на стенания этих чудаков, ищущих вчерашний день, никто не обращает внимания. Они умолкнут сами, как только искрошится под свежим солнцем их убывающая опора, и последние, самые отчаянные слова превратятся в равнодушный плеск беспрерывно катящихся волн. Пожалуй, и мы готовы согласиться, что так оно и будет. Победители не мы. Честь, совесть, все эти "не убий", "не укради", "не прелюбодействуй", любовь в образе сладко поющей волшебной птицы, не разрушающей своего гнезда, а также и более нижние венцы фундамента: традиции и обычаи, язык и легенды, и совсем нижние: покойники и история все это заметно перестает быть основанием жизни. Основание перестает быть основанием. И чем оно заменится? Победителей этот вопрос не интересует. "Чем-нибудь да заменится. На то и завтрашний день". У них не вызывает сомнений, что та же неизбежность, которая перелистывает дни, воздвигнет и для этих новых дней и какую-нибудь укрепляющую метафизику из новых материалов взамен тому, что сегодня зовется традицией. И некого призвать додумать, что человеческая опорность никем более, как самим же человеком, не выстроится и ни на чем более, кроме как на заповедных началах, выстроиться не может. Некого призвать, потому что опора-то не существует, а есть только одна революционная непримиримость...
