Малколм Лаури
Самая храбрая лодка
Море было неспокойным. Яростный мартовский ветер гнал черные тучи, и они висели, зацепившись за горы и предвещая близкую грозу.
Но с горизонта, оттуда, где море сливалось со сверкающим, как серебро, небом, струился чистый и прозрачный свет. И высившийся далеко в Штатах снежный пик Маунт-Худа, отрезанный от земли облаками, казался совсем близким, как будто горы сдвинулись с места. И это тоже предсказывало дождь.
В парке над морем раскачивались гигантские деревья. Выше всех поднимались Семь Сестер, плеяда благородных сосен. Они росли здесь сотни лет, но теперь медленно умирали с голыми стволами и сломанными ветвями. Они предпочли смерть обступавшей их цивилизации. И хотя все забыли, что сосны были названы в честь Плеяд, и думали, что горожане из патриотических чувств назвали их так в память о семи дочерях мясника, которые семьдесят лет назад, когда город только начинал расти, танцевали в витринах магазинов, — ни у кого не поднималась рука срубить их.
Легкие крылья чаек, кружившихся над верхушками деревьев, ослепительно белели на черном фоне неба. Выпавший прошлой ночью снег лежал на склонах Кордильер, чьи ледяные вершины зубцами перерезали страну. А высоко в небе, распластав крылья, висел орел.
Все это и многое другое отражалось в зеркале старых весов с надписью «Ваш вес и ваша судьба», установленных на набережной между трамвайным кольцом и мясной лавкой. В зеркале было видно, как по заросшему камышом берегу залива, известному в этих краях под названием «Затерянная лагуна», приближались две фигуры в плащах — мужчина и красивая девушка, оба с непокрытыми головами. Их лица светились, а глаза девушки говорили о пылкой натуре. Они шли, взявшись за руки, так что их можно было бы принять за юных влюбленных, если бы не удивительное сходство между ними и то, что мужчина, хотя он и шел по-юношески быстро, казался намного старше.
Мужчина был красив и строен, с бронзовым от загара лицом, но вблизи он выглядел еще старше рядом со своей юной спутницей. На нем был синий плащ с поясом, какие носят моряки торгового флота во всем мире. Плащ был короток в рукавах, и на запястье у мужчины виднелась татуировка в виде якоря. На девушке был плащ из зеленого хлопчатобумажного бархата. Мужчина то и дело замедлял шаг, любуясь прелестным смеющимся лицом девушки, а раз или два они оба останавливались вдохнуть чистый соленый воздух моря и гор. Встретившийся ребенок улыбнулся им, и они тоже улыбнулись ему и продолжали свой путь.
В лагуне плавали дикие лебеди и стаи уток: малларды и чернушки, золотоглазки и крякающие черные лысухи, с клювами, словно выточенными из слоновой кости. Утята то и дело взлетали над водой и носились, как голуби, между деревьями, растущими на берегу, под которыми на пологой лужайке мирно сидели другие утки, пряча клювы в раздуваемые ветром перья. Среди деревьев попадались яблони и боярышник, еще без листвы, но уже покрывшиеся цветами, и плакучие ивы, ронявшие капли ночной росы на головы мужчины и девушки.
Красногрудый крохаль казался одиноким в шумной лагуне, и молодая пара с особой симпатией смотрела на эту подвижную сердитую морскую птицу с гордым, растрепанным хохолком. Но вот к крохалю присоединилась подружка, и, словно повинуясь внезапному порыву, дички шумно перелетели в другую часть залива. И почему-то из-за этого пустяка эти хорошие люди (а почти все, кто гуляет в парках, хорошие люди) почувствовали себя очень счастливыми. У них стало очень легко и радостно на душе.
Мальчик с отцом, стоя на коленях, подталкивали на воде игрушечную лодку. Но порывистый ветер опрокидывал крохотную яхту, и отец снова и снова доставал ее изогнутой палкой и ставил прямо на воду.
«Ваш вес и ваша судьба».
Неожиданно на глазах девушки, остановившейся около зеркала уличных весов, выступили слезы. Она расстегнула верхнюю пуговицу плаща, чтобы поправить шарф, открыв золотой крестик на шее. Они были теперь одни на набережной, если не считать нескольких стариков, кормивших внизу уток, и отца с сыном и игрушечной яхтой, да и те стояли к ним спиной. Пустой трамвай, миновав черту города, прогромыхал у конечной остановки, и мужчина, который пытался разжечь трубку, вдруг обнял девушку и нежно поцеловал ее, прижавшись лицом к ее щеке.
Спускаясь к лагуне, они опять прошли мимо мальчика с лодкой и его отца. Теперь они снова улыбались. Они старались улыбаться и когда ели в кафе жесткое мясо. И они все еще улыбались, когда шли вдоль стройных камышей, где белобровый дрозд делал вид, что он вовсе не собирается вить гнездо. Подобно всем птицам в этих краях, он чувствовал свое превосходство перед человеком, ибо он сам был себе таможенником и мог пересекать границу без визы.
На противоположном берегу «Затерянной лагуны» тянулись заросли драконника; от его свернутых в трубку листьев исходил острый пряный запах. Парк, окруженный морем, был очень красив и, как многие парки на северо-западном побережье Тихого океана, благоразумно сохранялся в первозданной девственности. Но несмотря на его необычную красоту, его можно было бы принять за американский, если б не Union Jack[5], развевающийся над павильоном, и если бы не отряд королевских полицейских, величественно восседавших на подушках «шевроле», мчащегося по извилистой горной дороге с многочисленными туннелями и объездами.
В садах уже были расстелены белые покрывала подснежников, и кое-где попадались шафраны с поднятыми нежными чашечками. Мужчина и девушка, казалось, погрузились в свои мысли, вдыхая бьющий им в лицо ветер, который развевал, как знамя, шарф девушки и трепал густые светлые волосы мужчины.
Они подошли к центру города, откуда несся истошный лай уличных репродукторов. Узкие улицы были зажаты между покосившимися разноэтажными небоскребами с кусками железа и даже обломками разбитого самолета на крыше одного из них. Были здесь и допотопное здание биржы, и современные, даже днем наполненные мертвенным светом пивные, напоминавшие гигантские общественные уборные с зелеными лампами, и чайные, где вашу судьбу могла предсказать родственница Максимилиана[6], и фабрики фетишей, и лавки, торговавшие превосходным шотландским твидом, и опиумные притоны, запрятанные в подвалах. Тут были и кинотеатры с пылающими рекламами, и современные жилые дома, и прочие бездушные чудища, в чьих стенах, быть может, шла благородная, но невидимая борьба, где создавались произведения литературы, искусства и музыки, где горела лампа ученого и валялась отвергнутая рукопись или где царили неописуемая нищета и упадок. Между увеселительными заведениями кое-где попадались увитые плющом уютные старые домики, которые, казалось, на коленях оплакивали свою судьбу, и унылые больницы, и мрачные каменные здания банков, казавшиеся особенно несокрушимыми в это утро. А дальше за черно-белыми уличными часами, остановившимися на цифре «3», виднелись карликовые шпили домов с решетками на затемненных круглых окнах, закопченные луковицы куполов и даже островерхая крыша китайской пагоды, и все это было так угрюмо, зловеще и безотрадно, что, если б не несколько церквушек, вы бы решили, что попали в ад.
Сходство с адом усугублялось еще и зрелищем, на первый взгляд не лишенным живописности, — видом многочисленных лесопилок, вечно дымящих и плюющихся, как демоны, молохов, пожирающих целые леса, которые некогда покрывали склоны гор, а теперь уступили место злорадно ухмыляющимся виллам на окраинах «нашего растущего прекрасного города», лесопилок, от которых сотрясалась земля и в воздухе стоял шум, как от скрежета гигантских зубов.
Все эти достижения человечества, создавшие «жемчужину Тихого океана», спускались по огромном} склону к гавани, выглядевшей эффектней, чем Рио-де-Жанейро и Сан-Франциско, вместе взятые, с океанскими судами, стоящими на рейде на протяжении многих миль. Единственными человеческими жилищами, имевшими обжитой вид во всей этой величественной панораме, были несколько низеньких лачуг и домиков на плотах, вытесненных из города в самое море, где они стояли на сваях подобно рыбацким хижинам. Одни были темные и развалившиеся, но другие светлые, любовно выкрашенные, как бы являвшие собой выражение человеческой потребности в красоте, проявляющейся даже под угрозой уничтожения. И у всех у них, даже у самых мрачных, из высоких труб валил дым, как у игрушечных пароходиков. Так они стояли с дымящимися трубами, бросая вызов городу перед лицом вечности.
В самом центре уже давно мигали и дергались неоновые огни реклам, усугубляя тоску и одиночество человека в неприветливом городе. Вспыхнули буквы: «Зал Паломарес, Луи Армстронг с оркестром». Огромный новый мертвенно-серый отель, который с моря мог показаться приютом романтики, извергал дым из всех башенок своей крыши, словно в нем бушевал пожар.
