Меф тоже извинился и подтвердил, что дело было неотложным. Потом, обезоруживающе-виновато улыбнувшись, протянул руку.
— Артамонцев. Мефодий Георгиевич, — представился он.
Соммер назвался и весело спросил комиссара:
— Босс, ты с ходу запомнил его фамилию?
— До сих пор не могу выговорить. Поэтому называю Мефом, — думая о чем-то своем, отозвался Боб.
— Я все понял. Чтобы попасть в Интерпол надо очень немного. Или иметь громкую фамилию — Мерфи, или такую заковыристую… — пошутил Соммер.
— Он — русский. А у них фамилии, сам знаешь, — язык вывихнешь.
Дик с еще большим интересом посмотрел на Артамонцева и снова протянул руку.
— Подумать только! — воскликнул он. — Они с нами — на одно лицо. Если мы стопроцентные янки, то в вас, Меф, янки на один процент больше… Скажи, что я не прав, Бобби?
— Дик, Мефу нужно отдохнуть… Мы сумеем по дороге закинуть его? — назвав адрес гостиницы, поинтересовался он.
— Ныряйте в машину, ребята! По дороге.
Уже петляя по улицам, Соммер, глядя перед собой, произнес:
— Что случилось, Бобби? Если секрет — жуй сам, но немного, хотя бы ради нашей встречи, приободрись. Если секрета нет — выкладывай.
Боб безнадежно махнул рукой.
— Никакого секрета. Просто нам с Мефом завтра и, как можно раньше, позарез нужно быть в Тонго…
— А рейс туда только послезавтра в 12 часов 40 минут, — закончил вместо друга Соммер.
— Боб удрученно кивнул. — Это очень важно, Бобби?
— Важно, дружище.
— Мой отель, Дик. Остановите, — попросил с заднего сиденья Артамонцев.
— Едем ко мне, ребята, — беззаботно крикнул Дик. — У меня отдохнете, а завтра в 8 часов утра полетим в Тонго. Мне, если не возражаете, тоже туда нужно.
— Брось шутить, Пириней, — промямлил Боб.
— Во-первых, не Пириней, а Меченый. Во-вторых, я никогда по серьезным вещам не шучу. В-третьих, комиссар, перед тобой вице-президент международной американской авиакампании, который здесь, в Париже, отвечает за развитие евроафриканских авиалиний… Понял?!
— Меченый, у меня нет слов, — по-ребячьи свистнув, выдохнул Боб. — Кстати, — обернулся он к Артамонцеву, — я весь вечер чувствовал, что все образуется и я завтра увижу Скарлатти… Ну и интуиция у меня!
— Не хвастай, Бобби, у всех она есть, — заявил Дик. — Вот у меня, например. Я знал, что заполучу тебя сегодня. Приведу в свою гостиную и собравшимся моим друзьям-французам, кивнув небрежно на тебя, объявлю: «Это мой друг детства, Бобби. Шеф Интерпола…»
— Не у всех, — перебил его Артамонцев.
— Что не у всех? — опешил Дик.
— Интуиция. Это, как дар. Не у всех она есть.
— Ты хочешь сказать, что это чувство тоже причастно ко Времени? — заинтересованно окинув вжавшуюся в угол сидения фигурку усталого Мефодия, проговорил комиссар.
— Именно.
— О чем он, Бобби?
— Да не слушай его, Пириней. Открою тебе тайну. Меф — не сыщик. Он доктор философии. И такое наговорит…
— Я готов послушать.
— Нет уж, дудки! Лучше ты мне расскажи о француженке. О той, с кем обещал познакомить.
— А-а-а, — протянул Соммер, — задело?!
И друзья до самых ворот особняка Дика, вспоминали свои давнишние похождения, заразительно смеялись, гикали, толкали друг друга в бок… Им было хорошо. Они были счастливы. Артамонцев с завистью наблюдал за этими взрослыми мальчишками. Они барахтались во времени своего детства.
Глава третья
ОЧНАЯ СТАВКА
Самое трудное — быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка, живущего не в своё время.
Василий ГРОССМАН
В психиатричке. «Очнитесь, слепцы!..» Гершфельд сомневается.В кабинет он вошел один. Конвой остался в коридоре. С ними, с этими двумя угрюмыми парнями, с одинаковыми равнодушными физиономиями и тяжеловато-тусклыми глазами, стоять было неприятно. Почему-то не по себе, хотя они не особо стесняли его. Во всяком случае тут, в небольшим холле перед дверью с табличкой «Главврач профессор И. Н. Гершфельд». И зачем, собственно, им здесь было его охранять?..
Ворота — железные. Почище тюремных. Забор — каменный, высокий, поверх которого ехидно посверкивают заляпанные грязью осколки битого стекла. Но до забора и ворот — далеко. Чтобы до них добраться надо суметь прежде выбраться во двор. Исхитриться пройти вон ту дверь, что в конце коридора с цифровым щитком электронного кода. Или по крайней мере иметь автоген. Без него не разрезать оконных решеток на окнах и не сокрушить хитрых запоров этой столь прочной обители спятивших людей.
Так что конвоиры были спокойны и, развалившись в креслах, с безмятежной самозабвенностью созерцали нечто ему неведомое, но для них, наверняка, наиприятнейшее. Скорее всего, свой необычайно содержательный мир. Впрочем, чтобы там ни было, оно, это неведомое, несомненно, было интересней объекта их работы. И объект, поняв своих сопровождающих, не без удовольствия слонялся по просторному холлу. Изучил Доску почета с портретами ударников коммунистического труда и, обнаружив, что изображенные на них почитаемые люди — врачи и санитары — весьма почтенного возраста с сумрачными и напряженными лицами, потерял к Доске интерес.
Дольше всего он задержался у стенной газеты «Психиатр». Внимательно прочел передовицу, посвященную задачам медицинского персонала в свете новых требований, потом под рубрикой «Советы врача» с иронической усмешкой познавал, как предотвратить прогрессивную форму склероза и, в предвкушении удовольствия, посматривал на «Юмор».
Материалы, помещенные в газете, читал он по два раза. Первый раз — залпом, второй — медленно, словно пережёвывая, пытаясь вникнуть и понять, какой искусной петлей автор передовицы умудрится связать общегосударственные требования, поставленные перед сельским хозяйством, с проблемами, стоящими перед психиатрами.
Поиском этого нехитрого узелка объект занимался с неподдельным интересом. Наверное потому, что давно, очень давно не читал ни газет, ни журналов, ни книг. Если верить календарю — 25 лет. Четверть века, которые неизвестно как пролетели мимо него, не прибавив ни одного года к его 33 годам. Да и плюс еще этот, вполне реальный и полный драматизма период в 13 дней, когда снова начался отсчет его возраста. Но как бы в насмешку начался он, по существу, в камере следственного изолятора, где не очень-то тебе дадут почитать. Так что он, который чувствовал себя больным, если оставался без чтива хотя бы один день, вдруг…
«Сколько же?..» «Чего сколько?» — спросил и переспросил он себя. — «Не читал что ли?… Ведь не только ие читал, но и не…» — Он зажмурился. — «Если стану перечислять все „не“, то не хватит, пожалуй, и дня… Впрочем времени у тебя, товарищ Артамонцев, теперь много», — мысленно обращаясь к себе, не без издевки заметил он. Но, зацепившись за казалось бы мало что значащую фразу — «теперь много», рассудок тут же выдал ему несколько естественно напрашивающихся вопросов: «А много ли?» Можешь ли ты с уверенностью утверждать, что «теперь много?» Эти вопросы, на которые, будь в другой обстановке, он не без знания дела ответил бы, вызвали в нем сейчас непонятное негодование. «Хватит об этом думать!» — оборвал себя Артамонцев. И чтобы уйти от навязчивых вопросов и напрашивающихся ответов на них, заставил себя вчитываться в текст заметки стенгазеты, помешенной под заголовком «Наш здоровый смех».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
