Перед тем как забраться в палатку, старик оглядел звездную синеву неба над стоянкой. Прислушался. С юга через марь набегал легкий ветерок, казалось бы, совсем неприметный, какой всегда дует вечером вслед ушедшему дню. Но старику многое говорил этот ветерок. В нем расслышал он, как далеко отсюда гудел глухо огромный, непостижимый даже для разума лес. "К непогоде..."
А в палатке теплынь. Мигает свеча. Пахнет отогретой лиственничной подстилкой. Чудесный запах! Куда нежнее и ароматнее запаха еловой или сосновой хвои. Вообще Улукиткан предпочитает его любому запаху.
Для таких стариков, как Улукиткан, вся жизнь -- большой аргиш. Одна-две ночевки на одном месте, и дальше, к новому небу, к другому ручейку, туда, где лес в тихую погоду, кажется, поет колыбельную. Улукиткан убежден, что на свете нет ничего уютнее полотняного жилища с лиственничным запахом, нет ничего вкуснее пшеничной лепешки, испеченной на жарких березовых углях, и здоровее сна у костра, он не знает приятнее музыки, чем голоса живой природы.
Улукиткан сбросил с худеньких плеч дошку, подложил в печку дров, присел к теплу. "Хорошо!" -- подумал он, доставая из потки посуду, сумочку с сахаром, масло, отварное мясо. "Скорее бы закипел чайник".
Улукиткан слышит, как шелестит снег, падая на крышу палатки, как за озерком стонет, качаясь, старая лиственница, как за Аргой кричит голодная птица. Расстегнул вход в палатку и, высунув седую голову, вгляделся, вслушался в беспросветную темень. Где-то внизу тихо шумели старые сосны. "К утру снег перестанет, перенова (*Перенова -- выпавший за ночь снег) будет, а это для охотников удача, может, и мне повезет", -- порадовался старик.
После чаепития он занялся подготовкой к охоте: отложил несколько мелких беличьих патронов к бердане и три для крупного зверя. Его пес Пакет -мастер берлоги искать, авось и нынче поднимет зверя, тогда он, Улукиткан, старому дружку своему Уйбану не сохатиную шкуру привезет, а медвежью. Теплая будет ему подстилка под бок, да и укрыться ею куда с добром. Из потки трубку Улукиткан достал, сам не курил, но на всякий случай, для встречи с кем-нибудь, брал и трубку. Посмотрел, не продырявились ли меховые чехлы для лыж. без них не скрадешь в тихом лесу зверя.
Сон не приходил к Улукиткану. И перед ним вставал завтрашний день: лес, потревоженный выстрелами, след зверя, призывный лай Пакета. Всякий раз, когда он находился в тайге, им овладевало загадочное чувство. Он никогда не пытался осмыслить, понять его, просто слепо доверялся и отдавался ему. То было чувство привязанности к тайге, ко всему, что связано с ней, -- и это было для эвенка чем-то таким, что дороже всякой добычи, чего он не променял бы на сотню черных соболей. И он радовался сейчас, что это чувство дожило с ним до глубокой старости, приносит ему и теперь величайшее наслаждение. Именно эта привязанность и привела его теперь на Аргу.
Думал он и о другом. Безымянный голец, с которого он вывел в "жилуху" астрономов -- Ивана Ивановича и Алю, оказался последней покоренной вершиной в его жизни, как и то стадо снежных баранов, которое он видел тогда, уходя с гольца. Не пришлось ему больше бывать в горах, скрадывать круторогов. И тогда же, у стойбища, куда он привел астрономов, навсегда оборвалась долгая тропа проводника, догорели костры последних шумных привалов. Не сопровождал он больше ни одной экспедиции, годы отняли у него право быть впередиидущим. Будто кто-то пальмой пересек жизнь эвенка, разделив ее на прошлое и сегодняшнюю старость,
Он заснул и во сне увидел далекую чайдахскую тайгу -- глухой безлюдный край, где много лет назад он, будучи проводником, ослеп. Потерял солнце, тропу, приметы, но не бросил спутника, вывел его из большой белы, спас и себя. То был на редкость голодный путь, нечеловеческие испытания. И все это он снова переживал в снах, которые часто переходили в кошмары. Улукиткан сбивался с направления, тонул вместе со спутниками в зыбунах или на порогах, бессмысленно блуждал по чащам и болотам. А просыпался с тяжелой головой.
Утро еще таилось за тусклым горизонтом, когда Улукиткан застегнул за собою вход в палатку, привалил к краю полотна полено. Долго стоял, поглядывая во все стороны, раздумывая, куда ему податься, где вернее искать свою удачу? Можно бы за речку, в ельники, места там подходящие для белки, однако слишком кочковатые мари, не везде пройдешь. Неплохо бы податься и в ложки, там-то наверняка есть зверь, но ходить по крутым отрогам у старика уже не было сил. "Совсем не остается мне и дела и места в тайге", -- с горечью думал охотник.
Улукиткан еще раз окинул хозяйским взглядом становище и, подчиняясь какому-то внутреннему охотничьему приказу, уверенно направился в глубь лиственничной тайги, навстречу разгорающемуся дню.
Лес еще был полон ночного оцепенения. Деревья стояли, опушенные снегом, с высоко поднятыми вершинами, сквозь которые чуть сочился голубоватый свет утра.
Старик неторопливо месил лыжами податливую перенову, любуясь сказочным, неповторимым снежным царством, -- на пнях белые папахи, на березах висячие кружева инея, коряги превращены в снежные хоромы, под стланиковыми навесами таинственные пещеры. Старик бережно обходит хрупкие творения ночного снегопада.
Опытные глаза охотника ничего не пропускают. На свежем снежном покрове читают они предутренние следы лесных обитателей. Вот мышь, крошечное, беспокойное существо, выскочила из норки поглядеть на заснеженный мир и, пробегая к соседке, настрочила малюсенькими лапками стежку. А это дикий олень, спускаясь в береговой ельник на кормежку, взбил сильными копытами белизну переновы, по пути развалил своей огромной тушей легкие снежные надстройки. Вот следы горностая, в поисках пищи этот хищник шнырял по темным закоулкам стланика, взбирался на валежины, чтобы осмотреться, принюхаться, и бежал дальше, голодный, злой.
Из распадка, к которому подошел Улукиткан, донесся еле уловимый звук. Старик остановился, напряг слух и зрение. "А где же Пакет? Почему не подает голоса, оглох, что ли?" -- подумал охотник и зашагал к густой лиственничной чаще, откуда донесся непонятный звук.
На спуске в ложок он увидел след недавно пробежавшей белки. "Это она цокнул а, больше некому".
Улукиткан неторопливо вложил в бердану беличий заряд. Протер рукавицей глаза и, сторожко шагая, всматривался в просвеченные солнцем вершины лиственниц, ища среди веток живой темный комочек. А белке прижаться бы к стволу, затаиться, выждать, когда охотник пройдет мимо, так нет, не утерпела, запрыгала, защелкала на весь лес, похваляясь, что она на недосягаемой высоте.
"Вот я сейчас и сшибу тебя, глупая!" -- усмехнулся Улукиткан, прислоняя ружье к стволу дерева и прижимая к щеке приклад.
Но целился долго, не мог поймать зверька на мушку. "Лешаковы руки, дрожат, не враз прицелишься", -- горько подумал Улукиткан. А белка пуще дразнится: щик... щик... щик... Насмехается над стариком: то припадет к сучку так, что и не заметишь ее, то вернется по вершине или повиснет на тонкой веточке.
Грохнул выстрел...
Белка спохватилась, поняла, шутки плохи, надо удирать. И пошла верхом, с ветки на ветку, с дерева на дерево, пугливо озираясь на охотника. Редколесье пробежала по "полу" и снова пошла по деревьям, скрылась в темной глубине берегового ельника.
Улукиткан опустил дымящийся ствол берданы, прислонился плечом к лиственнице и незрячими глазами посмотрел вслед убежавшей белке. Плюнул с досады. "Глаза обманывать стали, на что годится!"
Но отступаться и не подумал, такого еще не бывало. Пошел догонять белку.
И хотя белка удирала по вершинам деревьев, больше не подавая голоса, Улукиткан шел уверенно следом за нею. С веток, по которым она прыгала, на свежий снег сыпалась содранная коготками зверька кора, хвоя" сбитые мелкие лиственничные шишки. На перенове все это хорошо заметно. "Не уйти тебе, пышнохвостая..."
У ельника старик постоял, послушал, глянул в зеленую темень хвои, где спряталась белка. Улукиткан подобрался к толстой ели, стукнул о ствол дерева прикладом берданы, и тотчас же вверху среди кроны метнулся темный комочек, белка замерла, беспокойно подергивая пушистым хвостом. "Теперь-то не уйдешь!" -- пригрозил Улукиткан, поднимая бердану.
В этот момент издали донесся лай собаки, злобный, напористый.
Старик опустил ружье, стащил с головы шапку, повернулся правым ухом в ту сторону. "Не на белку лает. Неужто берлогу нашел?.. Но какому дурню медведю взбредет в башку устраивать берлогу на солнцепеке?"
А лай становился все яростнее, настойчивее.
Забыв про белку, -- сейчас дорога каждая минута, -- старик направил лыжи на лай и пошел резво срезать пологие края увалов. И снова был недоволен собой: "Будто быстро иду, а расстояние не сокращается, топчусь на месте, как глухарь на току". А тут еще котомке неловко на спине, вроде бы и веса в ней немного, а плечи оттягивает. "Все теперь тебе не ладно!" -- ворчал старик.
