Пришла война, а для меня — пора полового созревания: гораздо более мрачная глава, такая мрачная, что за нею на много лет схоронились ранние годы. Одного года в школе хватило, чтобы мной овладели тяжкие сомнения. И только отчасти потому, что мне недоставало храбрости (ничто так не приводит к общему знаменателю, как общежитие мальчишек из младших классов) защитить собственные — столь часто и беспощадно высмеиваемые — англиканские истоки. Тайная скука, мучившая меня столько лет, бесконечные, бесконечные, бесконечно повторяющиеся гимны, молитвы — длинные и краткие, псалмы, одни и те же лица, одни и те же символы веры, те же обряды, рутина, ничего общего не имеющая с реальной жизнью, — всё это я привёз теперь в мир, где заявлять вслух, что в храме — скукота, не только не запрещалось, но было делом вполне обычным. Мальчишечьи доводы в пользу атеизма, может, и не отличались строгой логикой и убедительностью, но я воспринял их гораздо быстрее (хоть уже тогда умел это скрывать) и с большей готовностью, чем кто-либо другой. Способствовали этому и мальчишечьи плотские удовольствия: после пресной, бесполой, удушающей любые эмоции атмосферы пасторского дома я почувствовал себя словно Адам в садах Эдема. Разумеется, меня преследовал стыд, острое чувство вины; мастурбация и богохульство сплелись в тугой, неразрывный узел. И то и другое грозило традиционной карой… разверзались Небеса, молнии сыпались дождём, неся проклятия Господни. Но на самом деле ничего подобного не произошло.
Помню, много позже, уже в Оксфорде, я говорил об этом с Энтони; он сказал, улыбнувшись, что прийти к неверию из-за того, что тебя не покарали, почти столь же грешно, как уверовать, обретя награду. Но этот худший грех мне и вовсе не грозил. Я познал нечестивую радость злоязычия: оно мне казалось честнее, чем напускное милосердие при обсуждении чужих недостатков. И мне очень хотелось доказать, что я не бессловесная жертва собственной биографии: в общей спальне, когда гасили свет, я сквернословил и богохульствовал, обмениваясь непристойностями с самыми умелыми. Я открыл в себе совершенно новые стороны: изобретательность, пусть и проявлявшуюся более всего в искусном вранье, острый язык, умение носить маску экстраверта. А ещё — я жаждал успеха, жаждал яростно, что невозможно было предугадать в мои прежние годы, и я занимался изо всех сил, хотя отчасти причиной этому было чувство вины — слишком многое из прошлого я ухитрился предать. В нашей библиотеке дома были классики английской литературы, так что я оказался гораздо более начитан, чем мои сверстники. И я продолжал читать в школе. Открытия школьных лет (Сэмюэл Батлер82: потрясение и восторг!) всё более подрывали моё уважение к отцу и его вере.
Настоящий разрыв с Церковью произошёл после события, о котором лучше рассказать чуть позже. Но к семнадцати годам я был уже вполне оперившимся атеистом, настолько убеждённым, что регулярно — и совершенно бесстыдно — исполнял все прежние обряды и таинства, когда приезжал домой на каникулы. Ходил в церковь и, без грана веры и с растущей горой грехов за плечами, принимал причастие из рук отца до самой его смерти в 1948 году. Я считал это признаком зрелости — вот так обманывать старика, хотя на самом деле это было в основном проявлением снисходительности… и — отчасти — доброты. Он выдержал с честью мой отказ по окончании школы пойти по его стопам, поддержав семейную традицию, и, по крайней мере внешне, принял моё решение с невозмутимым спокойствием. Но мне кажется, втайне он надеялся, что в один прекрасный день я передумаю, а мне не хватило решимости разрушить эту последнюю его иллюзию.
Я даже ухитрился, не очень осознанно, начать примирение с той сельской местностью, откуда был родом. Школа, иные мнения, иные места, не говоря уже о возрастающем эстетизме в восприятии окружающего мира, дали мне возможность хотя бы разглядеть то прекрасное, что таила в себе сельская жизнь, несмотря на то что тогда — да и многие годы спустя — мне приходилось изображать её перед друзьями и знакомыми как непереносимое занудство. Щедрая красота и умиротворённость сельских пейзажей, покой пасторского дома, его прекрасный сад… даже наши две церкви. Теперь у меня было с чем сравнивать — школьная часовня, архитектурный образчик поздневикторианской эпохи, была ужасна; теперь я смотрел на них глазами знатоков девонской церковной архитектуры, которые всегда считали обе наши церкви, даже если бы там не было прославленных крестных перегородок83 и замечательных, пятнадцатого века, цветных медальонов с изображениями апостолов и пресвитеров, не менее примечательными, чем другие церкви графства. Та, что стояла рядом с пасторским домом, отличалась удивительно элегантной башней с каннелюрами, взмывающей ввысь (сравнение приходит из более поздних времён), словно космическая ракета в конусообразной капсуле. Внутри она была полна воздуха и света благодаря огромным тюдоровским окнам; за ней лежало кладбище, а там — тис и два старых вяза и — в отдалении — Дартмур. В этой нашей церкви была ещё и самая моя любимая из религиозных картинок — изображение куманской сибиллы,84 язычницы, каким-то образом затесавшейся в собрание почтенных христиан, запечатлённых на крестной перегородке. Отец всегда указывал на неё посетителям, демонстрируя широту своих взглядов… и способность цитировать из «Четвёртой эклоги».85
Вторая наша церковь была поменьше, с башенкой, усевшейся, словно сова на крыше, в зеленоватом сумраке давно запущенной рощи. Там ещё сохранились старинные, отгороженные друг от друга скамьи и царил тёплый покой, словно в материнской утробе; в ней было что-то домашнее, женственное, и все мы, не признаваясь в этом, любили её нежнее, чем более величественный храм рядом с домом. Любопытно, что она всегда собирала множество прихожан, хотя добираться туда было значительно труднее; люди приезжали со всей округи — из близи и издалека, даже во время войны. Одна церковь была величественной прозой в камне, другая — фольклорной поэмой. Я не возьмусь давать оценку тому или иному участку освящённой земли, но я хорошо знаю, на каком кладбище мне хотелось бы покоиться… и место это, увы, не рядом с родителями.
И наконец, у меня была тётя Милли.
Она была худенькая, маленькая женщина, и — глядя из сегодняшнего дня — я сказал бы, что в её внешности было что-то чуть-чуть от эры Редклифф-Холла,86 чуть-чуть от лесбиянства (впечатление совершенно ошибочное!); скорее всего потому, что она всегда коротко стригла прямые седоватые волосы, неизменно носила строгие платья и грубые башмаки и была явно лишена женской суетности. На самом же деле ничего мужеподобного не было в обычной для неё спокойной сдержанности. Единственным её грехом было курение; папироса, мужская причёска и очки придавали её лицу некую интеллектуальность, казалось, она скрывает какую-то иную свою ипостась. Однако, повзрослев, я обнаружил, что она поразительно простодушна, теряется перед любым печатным словом, если это не «Книга о домоводстве», приходский журнал или местная газета, которую она читала от корки до корки каждую неделю. Если отца и можно было упрекнуть за тот образ жизни, который мы вели — он, по крайней мере, обладал достаточным интеллектом, и я мог вообразить, что он способен сделать выбор, — то упрекать тётю Милли было бы совершенно невозможно. Главной её способностью было видеть только самое лучшее во всех, кто её окружал, и во всём, что её окружало.
Если бы мой отец был комендантом концентрационного лагеря, она сумела бы найти доводы в пользу геноцида — но не по злу… просто она не верила, что сама способна правильно судить о чём бы то ни было. Её истинная вера определялась вовсе не Церковью, а её взглядами на побудительные мотивы людей, на причины и исход деревенских скандалов и трагедий. У тётушки была привычная фраза, которой она заключала всякий разговор, если только речь не шла о непоправимом несчастье: «Может быть, всё это к лучшему». Даже отец, бывало, бросал на неё мягко предостерегающий взгляд поверх очков, ожидая, что она вот-вот произнесёт это оптимистическое заключение. Однажды, когда мы были с ней одни и она сказала так о чём-то, о чём даже сам доктор Панглосс87 сказал бы, что это к худшему, я посмеялся над ней. А она только сказала тихо: «Надеяться не грех, Дэниел».
Я изводил её совершенно безобразно, как всякий избалованный сын изводит мать. Она смогла бы разделять мой расцветающий интерес к чтению, мои литературные восторги, если бы только захотела; смогла бы идти чуть больше в ногу со временем; кружка сидра во время игры в теннис — вовсе не конец света… бедняжка, это было так несправедливо по отношению к ней!
Если говорить о святости, именно тётушка Милли была всего ближе к ней, чем кто бы то ни было ещё в моей жизни, — я имею в виду ту святость, определение которой на все времена дал Флобер в «Простом сердце». Я прочёл этот его шедевр уже после её смерти и тотчас узнал её и осознал своё тогдашнее высокомерие. Когда я развёлся с Нэлл, она была ещё жива, жила с другой моей тёткой в Кумберленде. Она написала мне длинное, путаное письмо, пытаясь понять, что же произошло, старалась изо всех сил ни в чём меня не винить, но — весьма многозначительно — не стала притворяться, что это «может быть, к лучшему», хоть и закончила письмо, милая старая дурочка, советом «отправиться куда-нибудь в колонии» и «начать жизнь сначала». К тому времени меня отделяли от её понимания несколько световых лет… но не от её способности прощать. Эта её способность покоряла пространство и время.
