4. «И государственные сны в ту пору снились мне» (Валентин Берестов)
Идет подъем. Сорю деньгами, много пишу, довольна погодой, через неделю – сбор друзей на 55-летие, денег на это уже нет, буду клянчить у мамы в долг. Просыпаюсь рано.
Обрела по-новому Сережу Манежева, в которого была влюблена в 17 лет, мы дружили, теперь он и наш третий друг Прозоров нашли меня по Интернету... На душе светло, будто утерянного братца нашла. И все чисто-чисто. Рассказывала им с Любушкой (женой) много всякого про свою хворобу. (Кажется, это главное мое достояние...)
Так редко теперь обретаем друзей, так многих теряем, теряем навеки... Но у меня странные отношения со смертью. Когда-то, еще в Крымском центре психического здоровья, я в своем бреду прошла испытание страхом смерти. Просто надо было взять – и шагнуть через «барьер». А может, просто в силу глубокого моего инфантилизма для меня ее как бы и не существует вовсе. Я продолжаю разговор с дорогими ушедшими, даже спорю, а то и ругаюсь по-прежнему с Симой, Юркой Щекочем... Кого помню – все живые. И Сима, и Юрка не менее для меня живы, чем Щетинин, Устинов... Просто и первых, и вторых нет в моей сегодняшней жизни, но что значит это – «сегодня»? Так, мгновение, пустяшное перед полнотой воплощенности в истинной, длящейся реальности Симы, Щекоча, Щетинина, Юрки...
* * *
Рассказывала Манежевым среди прочего свой «политический» сон-видение – есть у меня такой жанр снов. В перестройку, к примеру, я часто «вела» Раису Максимовну, как бы становилась ею, переживала ее переживания, теребя перчатки и не в силах правильно их надеть («Я на правую руку надела перчатку с левой руки»). А вокруг страшно грохотало чем-то круглым, чугунным в каменную стену...
Они оба с Горбачевым часто снились и мне, и Юрке Устинову.
А в тот день в мой сон они неожиданно явились вчетвером: Горбачевы и Ельцин с Наиной. Я опешила: «Борис Николаевич, я вас в свой сон не звала, но раз уж таков выбор моего Вальки Юмашева (Валя родом из моего клуба «Алый парус-Комбриг», потом был капитаном «АП» в «Комсомолке», потом ушел в «Огонек», где и делал первую книгу Ельцина), то я уважаю выбор своих ребят. Так что оставайтесь».
То, что они оказались вчетвером в моем сне, показалось мне чрезвычайно важным. Я тут же, проснувшись, стала набирать номер телефона «Новой газеты», чтобы разместить сие сообщение на первой полосе. Кажется, Акрам Муртазаев взял трубку, ничего не понял (или, наоборот, понял все – моя-то болезнь ни для кого из друзей не была секретом) и куда-то, слава богу, надолго отошел. Мне надоело держать трубку, и я занялась более интересными делами...
5. Зеленый луч
В начале ночи снился Лешка Нечаев. Он мне раньше в депрессиях часто снился. Яркие сны на тему, что жизнь не может быть насквозь Игрой. Есть Игра – и есть Жизнь, и это не одно и то же. По Пастернаку: «И тут кончается искусство и дышат почва и судьба». Он в своем коммунарском отряде в студенчестве запойно увлекался играми с ребятами – сначала по Крапивину, потом по Толкиену, потом просто ролевыми, историческими. Я «вела» эти группы молодежи. Помню, после одного сна, очень яркого, вызвала его к себе домой, будучи в депрессии, чтоб все это сообщить. Он был весь в белом и тужил, что не может меня развеселить. Когда я провожала его на автобус, даже приплясывать стал у кромки тротуара, чтоб меня из хандры вывести. Теперь он давно уже успешно занят бизнесом. Руководит солидной фирмой косметики «Faberlic».
Так вот, ранней ночью мне снилось опять что-то очень завлекательное. Ничего не помню, помню лишь Лешку, где он – серьезный, и я его спросила, что все это значит? А он строго ответил: «Зеленый луч». И тут же за его спиной «задник сцены» засиял изумрудом, и на этом фоне нарисовался более светлый по тону, ослепительный зеленый луч. «Опять фэнтэзи», – пожурила его я.
6. Пока пишу – живу
Была радость встречи с Манежевым. И – облом. Придумали «свой проект» – броскую подачу его книги в «Новой». Я вдохновенно писала текст, но Хлебников отверг: стихи его не «убедили». Я это предчувствовала и заранее умирала от страха. Жизнь души уходила постепенно, как песок в песочных часах. Незаметно испарились и яркие сны. Из друзей и близких только Фур это мое увядание заметил, воскликнув на дне рождения: «Да ведь ты – никакая !»
Это был уже переход. И вот неделя, как «определилась»: снова депрессия.
Мучительно жить, мучительно продолжать писать... Между мною и жизнью стоит высокая стена болезни. У меня нет сил ее перепрыгнуть.
Но есть попытка обрести цельность, объединить в нечто целое, хотя бы на бумаге, две фазы одного существа. Или два существа, которые никак не склеить в одно. Я понимаю: депрессия – это тоже бред, как и маниакал. Тоже искаженная реальность, только в обратную сторону. Тоже утрата чувства этой реальности.
Могу лишь свидетельствовать на бумаге: вот я, вот болезнь, вот ее эпизоды. В истовой надежде, что эти свидетельства имеют хоть какой-нибудь смысл.
«Пока пишу – надеюсь» – тоже не так. «Пока пишу – живу» – точнее. Живу в своем почерке, живу в своих образах, когда вся остальная жизнь невозможна. Когда в помине нет никакой надежды...
Ядумала: цель Текста – Жизнь. Позже: цель Жизни – текст. Но, может быть, цель текста – просто текст? Всего лишь.
Текст – как образ жизни.
В моих видениях мне много раз было предъявлено то, что необходимо претворить, переварить, превратить в текст. Отсечь от прожитой в бреду жизни самые тонкие, щемящие повороты сюжета – их просто не успеваешь «схватить», чтоб зафиксировать.
Так вот, когда бред идет долгие часы длительной волной, а не эпизодами, то суть его одна и та же: продирание вниз сквозь туннель. На каждом ярусе которого ждут свои испытания. Больше всего меня поражало, что в этих испытаниях и матушка откуда-то появлялась, отчасти присутствовала – с такими осторожными движениями, будто это чужой дом, а она в нем – прислужница. Я не могла разгадать эту маску: то ли играет роль прислуги, чтоб нам с ней было легче выбраться (ясно же, что нас тут заперли какие-то чужие и злые силы, хозяева жизни, и весь дом просвечен и прослушан). То ли, наоборот, это лишь двойник мамы, и эта особа сама в сговоре с «хозяевами».
Все эти тайны и подвиги ужасно выматывают. И все же был предел. Был конец туннеля. И был его смысл. Мне так и объяснили торжественным рокотом: это случается каждый раз, когда рождается человек. А потом все все опять забывают. До нового туннеля. До нового рождения. Но помнить его – не дано. Или не надо. А я вот – запомнила... До рождения – туннель, после смерти – туннель... Метропоезд какой-то.
А в самом нежном измерении «туннеля» каждый раз разыгрывалась несказанно щемящая зеленая пьеса, которую я с девушками играла неизвестно для кого, а точнее, для того, чтоб самая лучшая из моих девочек смогла соединиться с женихом. А кругом ведь восстания, каменья, расстрелы, измена, коварство... (На дворе было начало XX века.) В нашей группе, мы узнали, была одна доносчица, поэтому надо было сначала пошло, вульгарно сыграть с нею, а потом, когда она уснет, разыграть ту изумрудную, зеленую пьесу, венцом которой станет бегство. Или гибель тех двоих. Но как поведать красоту их лиц, их мелодии и зеленую ветку меж двух силуэтов!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
