Все эти сближения так или иначе спекулятивны, упражняться тут можно еще долго, но вот история с зиц-президентством Дмитрия Медведева чрезвычайно близко к тексту повторяет единственный, пожалуй, прецедент российской истории — когда государь временно уступает трон чиновнику из ближнего окружения, явно лишенному политических амбиций.
В 1575 году Иоанн Грозный отрекается от короны (вторично; результатом первого отречения стало учреждение опричнины) в пользу татарского служилого хана Симеона Бекбулатовича. «Татарин въехал в царские хоромы, а великий государь переселился на Арбат. Теперь он ездил по Москве „просто, что бояре“. В Кремлевском дворце он садился поодаль от „великого князя“, восседавшего на великолепном троне, и смиренно выслушивал его указы», — рассказывает историк Руслан Скрынников о событиях, хорошо известных нам по телевизионным передачам.
Грозный довольно откровенно объяснял английскому (!) посланнику не суть рокировки, но принцип выбора преемника: «передал сан в руки чужеземца, нисколько не родственного ни ему, ни его земле, ни его престолу».
В наши дни этот политический набор мог бы быть расширен за счет некоторых личных качеств временного постояльца трона, не позволяющих всерьез на нем закрепиться. Надо полагать, русские умы тогда были в лучшем состоянии, нежели сегодня, — от Симеона, похоже, не ждали свободы лучшей, чем несвобода…
Маневр Иоанна был сугубо политическим и аппаратным — перевести власть в зону, неподконтрольную Боярской думе, стравить силовые кланы и провести новую волну репрессий. Однако профессор Скрынников (один из лучших специалистов по эпохе Грозного и Смуты) приводит и романтическую версию:
«Современники не понимали смысла затеи монарха. Распространился слух, будто государь был напуган предсказанием кудесников. Известие об этом сохранил один из поздних летописцев: „А говорят нецыи, что для того сажал (Симеона), что волхви ему сказали, что в том году будет пременение: московскому царю будет смерть“. Предупреждения такого рода самодержец получал от колдунов и астрологов не однажды».
Обращения к услугам колдунов, астрологов и экстрасенсов — явление, по-прежнему распространенное среди российских людей власти, но для периода 2008–2012 годов (Симеон Бекбулатович, кстати, провел на московском престоле не более года, а затем получил удел в Твери) — это явно не тот случай. Однако если на место ведовского предсказания мы поставим Конституцию, запрещающую избираться в президенты России третий раз подряд, и вспомним тот, почти языческий священный трепет, с которым Владимир Владимирович относится к букве основного закона, да и коллективного «английского посланника» не забудем — аналогию можно считать удавшейся.
В отличие от самого маневра — если не с Дмитрием Медведевым, то с объявленным на съезде ЕР «возвращением на трон». Сейчас тогдашние заявления Путина и Медведева повсеместно принято считать главной ошибкой власти; однако «ошибка» может применяться к тактике, здесь же мы имеем дело со стратегией, которая бывает верна или наоборот. А сценарий ее заложен в исторической матрице распространенного случая российских узурпаций — как прямых, так и закамуфлированных, оформленных бантиками избрания Земским собором, благословения патриарха, протоколов ЦИКа и пр.
Тут эпоха Грозного стремительно переходит в хронотоп Бориса Годунова — и пусть нас не смущает почти столетие, уместившееся в три президентских срока, — это трагедии не регламентируются по времени, а слишком долгих фарсов не бывает. Путин, начинавший в стилистике Грозного и пришедший в состояние Годунова времен начала Смуты, на сегодняшний день имеет некоторый шанс оспорить самого Пушкина.
Словно предчувствуя этот заочный спор, некоторые деятели искусств пытались актуализовать Александра Сергеевича. Хотя наше всё, и в особенности в «Борисе Годунове», в сем апгрейде никак не нуждается, достоин уважения сам использованный инструментарий.
* * *
Сегодня любой «взрослый» российский фильм — акт политический. А если соавтор сценария — Александр Пушкин, а эпоха — Смутное время, то здесь сам русский Бог велел.
Владимир Мирзоев в кино «Борис Годунов» перенес начало Смуты в наши дни, не изменив в тексте пушкинской трагедии ни единой запятой, не добавив ни одной реплики. Отсебятины — ноль. За одним простительным исключением — Самозванец старше на полтора десятка лет. Это понятно — живем дольше, взрослеем трудно и мучительно; 20-летний Гришка, неважно, гопник или ботаник, дерзнувший, а главное, поддержанный массами в своих дерзаниях — абсолютно невозможен. Россия одряхлела и обрюзгла.
При просмотре иногда спотыкаешься на прозаизмах или строчках, будто сегодня написанных, заглядываешь в первоисточник — ан, все было уже у Александра Сергеевича. Ай да сукин сын!
Поначалу зрителю представляется, будто знаменитый театральный режиссер затеял эдакое постмодернистское действо со смешением эпох — дело в свое время модное и несложное. Пролог фильма — убийство царевича Димитрия — отсылает не в Углич, а в Екатеринбург, к трагедии другого царственного отрока — цесаревича Алексея. Но между двумя убиенными царевичами действительно кровная связь — смерть Димитрия прервала династию Рюриковичей, Алексея — Романовых, оба мальчика страдали неизлечимыми болезнями: первый — падучей, второй — гемофилией… Царь Борис, наблюдающий он-лайн, хоть и на театральной сцене, за разгромом Самозванца под Добрыничами, напоминает Сталина на просмотре «Дней Турбиных», войско Отрепьева — типичные золотопогонники: поручик Голицын, корнет Оболенский, есаул, что ж ты бросил коня…
И всё это работает на магистральную идею режиссера Мирзоева (и сценариста Пушкина) — о цикличности русской истории при несменяемости самых драматических национальных обстоятельств. О неизбежности расплаты. Об эфемерности власти — когда тирания переходит в анархию, ручное управление обратно пропорционально управляемости, правитель, достигнув всех земных высот, бессилен перед судом небесным, а расклад сил определяет не число и умение войска, а мастерский пиар, сотворенный в нужном месте в нужное время…
Вся соль (и слезы) в контексте.
Дерзость режиссера местами поражает: тут иконы, смена которых на ЖК-панели управляется пультом, царский указ в айфоне, батюшки в фитнес-клубе, казаки в БТРе, Леонид Парфенов в телевизоре в статусе (но не в роли) дьяка Щелкалова. Хотя у этой дерзости есть рациональное объяснение — пришпорить действие, удержать у экрана нынешнего инфантильного зрителя — потому фонтан заменяется бассейном, в котором возможен не только диалог, но скандал с реальным, а не словесным, поливом.
Вообще Мирзоев преодолевает соблазн тусовочности — тот же Парфенов, как в убогом апофеозе тусовочного кино — Generation «П» по знаменитому пелевинскому роману, — снова играет сам себя, но в «Борисе Годунове» это, пожалуй, единственный эпизод, балансирующий на грани. Мирзоев пытается бежать от медийных физиономий и стереотипов даже там, где они сами просятся, — не в дверь, так в окно. Юродивый Николка — настоящий даун: тут смелый уход от самой феноменологии юродства ради правды русской жизни. А в безмолвствующем «народе», располовиненном на пьющую пролетарскую семью и скучающую интеллигентскую, работяги выходят как бы не симпатичней. Правда, в узких рамках сталинского афоризма «оба хуже».
Максим Суханов в комплиментах не нуждается. Актер широкого диапазона, но как-то в последнее время заточенный режиссерами под роли больших начальников, он создает образы всё страшней и убедительней. (Сбой приключился только в роли Сталина у Никиты Михалкова в «УС-2. Предстояние»). На голову выше всех прочих неравных, Борис оказывается бессилен перед константой русского недоверия властям и веры в чудесное, и это-то бессилие плюс удивление инфантильной мощью собственного народа у Суханова получается лучше всего.
Старец Пимен из Чудова монастыря — последняя роль Михаила Козакова в кино. Потому неудивительна экклезиастова интонация многая мудрости и многая печали.
А что до политики и назойливых параллелей… Годунов может быть сопряжен со своим тезкой Ельциным (и стакан вискаря в тему, и заплетающийся язык), может с Путиным, тогда Борисов сын Феодор — с Медведевым… Да, собственно, какая разница? При неизменности российских сценариев интерес может вызвать разве кандидат на роль Отрепьева. При том, что мы знаем о гримасах («харях») короткого его царствования и ужасном конце, который растянулся и затянул на сериал измывательств над Гришкиным трупом и в реале, и в виртуале, — после него появились еще как минимум два самозванца Димитрия.
* * *
Рецензию эту я писал сразу после просмотра мирзоевского фильма, однако от мыслей о взаимозаменяемости по-прежнему не готов отказываться. Другое дело, что поверхностную аналогию усилила предвыборная публицистика Владимира Путина — каждая новая его статья начиналась подробным перечнем собственных заслуг; в подтексте ощущалось возмущение людской неблагодарностью.
