Конечно, и не без того, были настоящие враги, чинившие препятствия в построении социализма своей вредительской деятельностью. А с ними заодно гребли невинных и сколько же их пропадало по лживым, ошибочным обвинениям? Например, председатель колхоза Сапунов, председатель сельсовета Семакин, колхозный конюх дед Пипка, которых до сих пор безмерно жалко. Но что тогда говорить о брате Егоре, вот как она, Екатерина, бывало сядет пошить швейной машинкой детям рубашки, штанишки и платьица, так обязательно на память приходил брат, так и оставшийся не вызволенным ею из неволи. И от этого она, даже спустя годы, испытывала свою неистребимую вину. Впрочем, разве то была вина её одной, когда с приходом коллективизации наступила повсеместно такая суровая, беспощадная жизнь, что люди, порой и нынче гибли, как мухи. Но самое страшное, что вместе с отпетыми бандитами и вредителями, пропадали совсем ни в чём неповинные люди. И, похоже, власти в этом беспределе сознательно разбираться не хотели, о чём вдобавок ещё нещадно умалчивали. А родственники и близкие посаженых молчали, загнанные в тенета безропотного страха. Разве она, Екатерина, его не испытывала как тогда, так и теперь, что всё ещё её не отпустил, как проклятую, за чужие прегрешения, отчего она даже боялась в этом признаться не только мужу Фёдору, но и себе самой. Выходило, что она постепенно превращалась в бессловесное животное? И когда Фёдор, бывало, выказывал своё крайнее недовольство произволом и самоуправством Жернова, она старалась ему дать осторожно понять, что его возмущения совершенно неуместны и лишние. Но самое обидное – Екатерина не могла объяснить мужу о своём страхе, насаждаемом жизнью. И не ведала, как же дать ему это прочувствовать, чтобы был сам осмотрителен да умерил своё никому не нужное правдоискание. А это происходило всё оттого, что он не испытал в полной мере всех, выпавших на её долю, страданий. А иной раз, глядя на детей и мужа, Екатерина всячески осуждала себя за свои тайные думы, что никак не может от них избавиться, дабы жить не отягощённой ими. Но Екатерина вовсе не догадывалась, что чувства и мысли были порождены необъяснимыми действиями властей, что в её каждодневных ощущениях запуталась истина их чужедальнего бытия. Она даже уже сомневалась в том, действительно ли советская власть хотела построить счастливую жизнь, если этот народ всё ещё продолжал терпеть постоянную нужду, лишения, невзгоды. Но в газетах почему-то власти не каялись, не признавались в допущенных просчётах по результатам сплошной и насильственной коллективизации, доведшей людей до нищеты. Ведь теперь было очевидно, насаждая народу колхозы, власти сеяли вокруг не хлеб, а мор. Вот и они, Зябликовы, как и тысячи других людей, пустились по миру в поисках спасительного куска хлеба от голода, бросили в отчаянии свои родные деревни и сёла…
Но несмотря на большие потери, колхозы, заменившие единоличное бытие крестьян, постепенно встают и крепнут за счёт огромного усилия людей, подстёгиваемых к работе страхом голода с одной стороны, а с другой – запугиванием властей лагерями да тюрьмам. И от этого, как пишут в газетах: «Жить становится веселей, жить становится лучше». Однако это вполне соответствовало действительности, когда людям предлагали обилие праздников и они собирались в компании пели и плясали, отчего даже рождалось впечатление, будто народ никогда не ведал страшных, опустошительных лихолетий, уносивших миллионы жизней. А то, что осталось позади, в прошлом, что неимоверно столько пережили бедствий, теперь казалось дурным, кошмарным сном… А на самом деле и поныне людям приходилось нелегко преодолевать пока что неистребимую нужду… Одни только дети, возрастая, тянулись к новым реалиям суровой жизни, как к любимой сказке о добром волшебнике самой справедливой страны. Ведь они успели совсем немного застать голодные годы, хотя их тоже достаточно, чтобы помнить, что такое голод. И слава Богу, что война их не задела своим кровавым месивом. Впрочем, Екатерина отнюдь не собиралась бередить память о прошлом и назойливо рассказывать детям о том страшном времени. Они уже живут с чудесной верой в самый справедливый строй на земле, который будет построен в недалёком будущем. Поэтому врываться в их безоблачный мир своими хворями и болями совершенно ни к чему, чтобы ненароком не разрушить его особенно воспоминаниями о лихой године, доставшейся на их, родителей, долю.
Глава 12
После удачно проведённой летней страды предстоящая зима была уже не столь страшна. Скотине колхозной и частной удалось заготовить сена, соломы, наполнить силосом ямы. А осенью по всем заработанным трудодням колхозникам выдали хлеб, кукурузу. Да ещё вдобавок колхоз вернул задолженность, оставшуюся с прошлого года. Колхозники получили в зависимости от того, сколько выходили дней. А это по одному килограмму на один трудодень зерна, подсолнуха, кукурузы, а трактористам из МТС выдавали по три на каждый трудодень. Так что все остались довольны, но некоторые колхозники завидовали трактористам, что труд тех оценивался выше, чем их…
Председатель Жернов чувствовал себя победителем, как выигравший решающую битву полководец. Взять без потерь небывалый урожай злаковых, бобовых, разных овощей, мог только поистине умелый, рачительный хозяин. Весь полевой сезон Жернов неусыпно следил за ходом посевной, за обработкой от сорняков всех культур, не съезжал с полей на своей двуколке. И поэтому основная заслуга в уборочной страде по праву принадлежала исключительно ему. Он тогда спал всего по два-три часа в сутки, а ведь бывали дни, когда ему казалось, вот-вот он сломается, не выдержит огромной физической и моральной нагрузки, где-нибудь свалится среди поля. Но ничего, с честью выдюжил, что потом самому не верилось, как он сумел выстоять в самые кипучие будни. К тому же людей постоянно не хватало, колхозники работали на полях, на току почти весь световой день и часть ночи уже при электрическом освещении. Подростки, молодёжь была вся задействована, на уборку были привлечены многие городские предприятия со своими людьми и техникой: тракторами, грузовиками.
В тот год такое невиданное скопление людей на току и рокот веятельных, сушильных агрегатов, неумолчный людской говор на полях и несмолкаемый рокот тракторов и стрёкот комбайнов, лобогреек и жнеек, на дорогах шум грузовиков – всё это необъяснимо волновало Нину Зябликову. И поэзия страды, и эта романтика движущихся в город с хлебом грузовиков так захватывали воображение, что даже усталость ей доставляла какую-то пьянящую сознание радость.
После косовицы и обмолота зерна тишина на полях установилась ненадолго; тут же стягивалась волокушами с полей солома и на краю стоговалась, чтобы по осени, после вспашки, началась посевная озимых. И тогда рокот тракторов снова висел в воздухе натянутой, с надрывом вибрирующей монотонно тетивой.
И вот давно уже миновала летняя страда; почти обезлюдел ток, колхозный двор; в город с хлебом ушли последние брички и грузовики. На ближних и дальних полях то там, то тут на фоне чёрной пахоты золотыми валунами возвышались соломенные скирды. Но особенно много их – как сторожевых шатров или палаток степного войска – вокруг колхозного двора: стоят поближе к фермам и телятникам, к кошаре и свинарнику, чтобы зимой далеко не ездить за соломой…
Осенью в школе, разумеется, начались занятия, ребятишки сели за парты постигать грамоту. Нина тоже пошла в пятый класс, но дорога в Мишкинскую семилетнюю школу была не ближняя, что порой не только утомляла, но даже наводила скуку. Зато на уроках было чрезвычайно интересно открывать новые для себя знания, расширявшие представление о мире. Ведь Нина была наделена любознательным умом, впитывая произносимое учителем каждое слово, как губка влагу. А если хотелось что-то переспросить, её удерживало стеснение и нежелание выделяться.
Однако вскоре, как уже было сказано выше, не дотянув даже до окончания первой четверти (хотя можно было как-нибудь доучиться год и начать трудовую деятельность), вынудило Нину из-за недоедания, нехватки обуви, тёплой одежды, оставить учение в школе… А тут как раз Жернову востребовались молодые руки, ведь поголовье скота увеличивалось; особенно требовались доярки, телятницы, свинарки, птичницы. Но не одна Нина прервала учёбу, это сделали Капа Половинкина, Зоя Климова, Ольга и Арина Овечкины, Тамара Кораблёва, Стеша Полосухина. Лишь Шура Костылёва, будучи на год моложе своих землячек, по замыслу Макара должна была закончить семилетку при интернате в городе. Жернов ей сделал исключение, а также своим дочерям и сыну, поэтому в посёлке бабы недовольно ворчали на самоуправство председателя. Ему было мало Марфы-учётчицы, он хотел вывести в люди и своих чадушек, тогда как другие дети пусть пашут и сеют землю, доят и пасут коров. Если бы Марфа была хоть немного образована, то это другой разговор, люди бы простили Жернову полуграмотную жену, занимавшую с его согласия тёпленькое место. Но всем давно уже известно, что трудодни вместо Марфы сначала подсчитывал сам Жернов, потом это стал делать сын Алёшка…
