1760-е годы
Баснь
Лисица-Кознодей[268]
В Ливийской стороне правдивый слух промчался,Что Лев, звериный царь, в большом лесу скончался.Стекалися туда скоты со всех сторонСвидетелями быть огромных похорон.Лисица-Кознодей, при мрачном сем обряде,С смиренной харею, в монашеском наряде,Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет:«О рок! лютейший рок! кого лишился свет!Кончиной кроткого владыки пораженный,Восплачь и возрыдай, зверей собор почтенный!Се царь, премудрейший из всех лесных царей,Достойный вечных слез, достойный алтарей,Своим рабам отец, своим врагам ужасен,Пред нами распростерт, бесчувствен и безгласен!Чей ум постигнуть мог число его доброт?Пучину благости, величие щедрот?В его правление невинность не страдалаИ правда на суде бесстрашно председала;Он скотолюбие в душе своей питал,В нем трона своего подпору почитал;Был в области своей порядка насадитель,Художеств и наук был друг и покровитель».«О, лесть подлейшая! – шепнул Собаке Крот. —Я Льва корóтко знал: он был пресущий скот,И зол… и бестолков, и силой вышней властиОн только насыщал свои тирански страсти.Трон кроткого царя, достойна алтарей,Был сплочен из костей растерзанных зверей!В его правление любимцы и вельможиСдирали без чинов с зверей невинных кожи;И словом, так была юстиция строга,Что кто кого смогá, так тот того в рога.Благоразумный Слон из леса в степь сокрылся,Домостроитель Бобр от пошлин разорился,И Пифик-слабоум, списатель зверских лиц,Служивший у двора честняе всех Лисиц,Который, посвятя работе дни и ночи,Искусной кистию прельщая зверски очи,Портретов написал с царя зверей лесныхПятнадцать в целый рост и двадцать поясных;Да сверх того еще, по новому манеру,Альфреско[269] расписал монаршую пещеру,—За то, что в жизнь свою трудился сколько мог,С тоски и с голоду третьего дни издох.Вот мудрого царя правление похвально!Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!»Собака молвила: «Чему дивишься ты,Что знатному скоту льстят подлые скоты?Когда ж и то тебя так сильно изумляет,Что низка тварь корысть всему предпочитаетИ к счастию бредет презренными путьми,—Так видно, никогда ты не жил меж людьми».
Между 1774 и 1787
Иван Хемницер
(1745–1784)
Баснописцу Ивану Ивановичу Хемницеру выпала недолгая и внешне скромная жизнь, самое яркое событие которой относится ко времени его детства, проведенного в Астрахани, а затем в Петербурге.
Отец Хемницера, обрусевший немец, служивший полковым лекарем, хотел определить сына во врачебное училище. Но тринадцатилетний мальчик, обычно послушный, робкий, стеснительный, внезапно проявил характер и, нарушив отцовскую волю, тайком вступил в армию. Он принял участие в Семилетней войне (1756–1763), окунулся в суровую, жестокую жизнь.
Дослужившись до чина поручика, Хемницер вышел в отставку (1769) и поступил на службу в Горное училище, где переводил труды по минералогии и принимал участие в подготовке Горного словаря. Заботы эти были далеки от литературной жизни, но будущему баснописцу несказанно повезло. Начальником его оказался М. Ф. Соймонов, близкий родственник прекрасного поэта Николая Львова, с которым Хемницер вскоре познакомился. Они сопровождали Соймонова в зарубежной поездке, и это их еще более сблизило. В пути Хемницер вел дневник, куда заносил сведения о технических, театральных, литературных новинках; самообразование стало для него духовной необходимостью. В круг его чтения входили Вольтер и Руссо, Гольбах и Ломоносов…
Под влиянием Львова Хемницер все настойчивее пробует свои литературные силы. Он становится участником «Львовского кружка», в который входят драматург В. В. Капнист и один из величайших поэтов «осьмнадцатого столетия» Г. Р. Державин. Первые опыты начинающего автора трудно назвать удачными: дебютом его стали высокопарные оды на победу при Журже и Кагуле; затем он обратился к жанрам сатиры. Лишь после выхода в 1779 году сборника «Басни и сказки N… N…» знатокам поэзии стало ясно, что в отечественной литературе зазвучал новый голос.
Но жизнь Хемницера вскоре оборвалась: тридцати девяти лет от роду он скончался в турецком городе Смирне, куда его назначили генеральным консулом.
Зато его басням суждена была долгая жизнь. Начиная с 1799 года, когда друзья Хемницера выпустили посмертное издание его сочинений, известность поэта неуклонно возрастала.
Художественная ценность творчества баснописца не померкла с годами. Не притупилась с течением лет и его острота. В 1852 году цензура запретила некоторые из басен: «Лев, учредивший совет», «Привилегия» и другие. Пороки реальной жизни во многих баснях Хемницера были вполне узнаваемы и по прошествии десятилетий: монарший деспотизм, угнетение, деление общества на богатых и бедных, система поборов…
В баснях Хемницера все это связано с философией жанра. Поэт возлагал надежду не на булавочные уколы сатирических укоризн, а на целительное течение времени, совершенствование человеческой природы.
Мы особенно отчетливо ощутим своеобразие Хемницера, если вспомним, что классическая басня, при всем ее пристальном внимании к человеческим порокам и несовершенствам, была исполнена оптимизма. Да и как не радоваться, если острием слова, острием басенной морали можно пригвоздить недостатки к позорному столбу, выставить их на всеобщее обозрение и тем самым помочь искоренению зла в людских душах?
Но с этим жанровым мерилом нельзя подходить к хемницеровскому наследию, иначе некоторое несоответствие способно и смутить, и поставить в тупик.
Вот басня «Умирающий отец», где рассказывается о человеке, который перед смертью решает: кому же из двух сыновей, умному или глупому, завещать все наследство; о ком из них больше следует тревожиться. Если бы баснописец хотел преподать урок всякого рода глупцам, ленившимся развить свой ум, он скорее всего заставил бы героя вознаградить добродетель разума и оплакать судьбу неуча. Но дурак остается без денег только потому, что и без них
… уж верно сыщет средствоСчастливым в свете быть.
А умный сын будет в свете выглядеть белой вороной, и нужно чем-то компенсировать это «несчастье», это «горе от ума». Решение неожиданное, предопределенное тем, что басня Хемницера не учит, не перевоспитывает общество, а просто фиксирует его безнадежно-косное состояние. Художник обращается к реальности не с целью ее преображения, но единственно ради изображения действительного положения дел.
Не поняв этого, мы не уразумеем и смысл басни «Дерево». Растение гибнет, желая подняться из долины, где тишь да благодать, наверх, на гору, где ветры вырывают деревья с корнем:
И Дерево теперь, стоявши на вершине,Трепещет о своей судьбине…Из корня вырванно, упало.Мне кажется, легко из басни сей понять,Что страшно иногда на высоте стоять.
В этих словах нет домашней философии обывателя, урока покорности: «Не высовывайся». Перед нами формула философии здравого смысла, урок социального скепсиса, рожденного основательным знанием современной поэту действительности. Автор, наученный горьким опытом жизни, предупреждает о том, что в погоне за большей свободой можно потерять и ту малую, которая имеется. Именно эта горечь житейского знания приходит у него на смену благодушному оптимизму западноевропейской басни. А жесткие формулы, крупицы исконной философии «здравого смысла» окончательно вытесняют несколько назойливую басенную «мораль». Потому чем дальше, тем решительнее отказывался Хемницер от привычной басенной композиции, как бы отсекая итоговый вывод, нравоучение. Поэт то сжимал басню до пружинного состояния эпиграммы, то расширял ее до размеров сказки или новеллы, все более приглушая учительные интонации жанра. Он вплотную подвел басню к тому пределу, за которым она превращается в философское стихотворение, где истина неизвестна заранее и где высшая ценность для поэта – сама возможность поразмышлять о тайнах бытия. Не случайно в одной из лучших его сценок – «Муха и Паук» – речь, вопреки «сниженной» теме, заходит о высочайших материях: вере и безверии, мудрости и самонадеянности.
Это соединение скепсиса и надежды, эта тяга к беспредельному углублению смысла перейдут от Хемницера по наследству к другим русским баснописцам, не исключая и Крылова, который поднял жанр на небывалую высоту.
Хемницер (вместе со всем его литературным поколением) дал окончательный ответ на вопрос, мучавший еще Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова: в какие русские одежды одеть басню, этого чужеземного гостя, пришедшего к нам из Древней Греции – от Эзопа, из Франции – от Лафонтена, из Германии – от Хр. Геллерта (которого Хемницер особенно много переводил). За басней был навсегда закреплен гибкий ритмический рисунок, когда короткая строка в любой миг может уступить место длинной, – что позволяло передать смену тембров человеческого голоса, интонацию рассказчика. Утвердился и неповторимый басенный стиль: простой, ясный, исполненный естественности. Язык Хемницера, по выражению В. А. Жуковского, «весьма простодушен, но в то же время очень прозаичен». И, главное, была выработана философия жанра, без которой его дальнейшее развитие было бы невозможно.
