место ставит награды и наказания [тот, кто] не знает, где их начало. Рассуждают, извращая путь, разглагольствуют, противореча пути, – такие могут [лишь] управляться людьми, но разве способны управлять людьми? Те, кто на первое место ставит тела и названия, награды и наказания, познали орудия управления, но им неведом путь управления. [Они] могут быть использованы Поднебесной, но недостойны использовать Поднебесную. Таких называют софистами и педантами. У древних были обычаи и законы, меры и числа, тела и названия, изучение и сравнение. С их помощью низшие служили высшим, но не высшие пасли низших.
В старину Ограждающий спросил Высочайшего:
– Какие старания прилагаешь [ты], небесный государь?
– Я не кичусь перед беспомощными, не бросаю бедных, – ответил Высочайший. – Оплакиваю умерших, радуюсь новорожденным, жалею женщин. Вот так и стараюсь.
– Прекрасно-то прекрасно, – сказал Ограждающий. – Но не величественно.
– А как нужно? – спросил Высочайший.
– [Как] покой, который приносят небесные свойства. С таким же постоянством, с которым светят солнце и луна, сменяют [друг друга] времена года, день и ночь, с которым движение облаков дает дождь.
– [Сколько] беспокойства! [Сколько] тревоги! – воскликнул Высочайший. – Ты в единстве с Небом, я же в единстве с людьми.
Ведь древние почитали великими небо и землю, восхищались Желтым Предком, Высочайшим и Ограждающим. Но разве в древности царившие в Поднебесной действовали? [Следовали] за небом и землей и только.
Конфуций отправился на запад, чтобы спрятать книги[193] в чжоуском хранилище, а Цзылу [ему] сказал:
– [Я], Ю, слышал, среди летописцев в Чжоу был Лаоцзы, [но он] отказался от должности и вернулся к себе домой. Не отправиться ли [к нему] за помощью, [если вы], учитель, хотите спрятать книги?
– Прекрасно, – сказал Конфуций и отправился к Лаоцзы, но тот отказался [помочь], и [Конфуций] стал [его] убеждать, излагая [все] двенадцать основ[194].
– Слишком пространно, – прервал его Лаоцзы и сказал, – хочу услышать самое важное.
– Самое важное – это милосердие и справедливость, – ответил Конфуций.
– Разрешите узнать, каков характер милосердного и справедливого? – спросил Лаоцзы.
– Хорошо, – ответил Конфуций. – Без милосердия нельзя стать благородным мужем; без справедливости нельзя даже родиться благородным мужем. Милосердие и справедливость – таков характер истинного человека. Как же может быть иначе?
– Разрешите спросить, – сказал Лаоцзы, – что [вы] называете милосердием и справедливостью?
– От души радоваться вместе со [всеми] вещами, любить всех без пристрастия. Таковы чувства милосердия и справедливости, – ответил Конфуций.
– О! Почти как в речах последышей. Любовь ко всем разве не нелепость? Беспристрастие – разве это не пристрастие? – сказал Лаоцзы. – [Если вы], учитель, не хотите, чтобы Поднебесная лишилась своих пастырей, вы [должны желать ей] постоянства [такого же], как у неба и земли. Ведь, конечно, будут светить солнце и луна, будет свой порядок у звезд и планет, будут стаи птиц и стада зверей, и деревья будут [расти] вверх. [Если бы вы], учитель, действовали, подражая [их] свойствам, следовали [их] путем, то уже [достигли бы] истинного. К чему же столь рьяно вещать о милосердии и справедливости, точно с барабанным боем отыскивать потерянного сына? Ах, [вы], учитель, вносите смуту в характер человека!
Муж [по прозванию] Филигранщик[195] увиделся с Лаоцзы и спросил:
– Я слышал, что [вы], учитель, мудрый человек, и поэтому пришел [с вами] повидаться. Меня не удержала и дальняя дорога. Прошел [мимо] сотни постоялых дворов, ноги покрылись мозолями, но не смел остановиться. Ныне же я увидел, что вы не мудрец: у мышиных нор остатки риса, бросать его как попало – не милосердно. У [вас] полно и сырого и вареного, а [вы] собираете и накапливаете без предела.
Лаоцзы с безразличным видом промолчал. На другой день Филигранщик снова увиделся с Лаоцзы и сказал:
– Вчера я над вами насмехался. Почему же сегодня мое сердце искренне [от этого] отказывается?
– Я сам считал, что избавился [от тех, кто] ловко узнает проницательных и мудрых, – ответил Лаоцзы. – [Если бы] вчера вы назвали меня Волом, [и я] назвался бы Волом; назвали бы меня Конем, [и я] назвался бы Конем. Если, встретив какую-то сущность, кто-то дает ей название, [то], не приняв названия, примешь, от такого беду. Я покорился не оттого, что был покорен, а покорился, не изменившись.
Филигранщик пошел бочком, избегая [его] тени, вошел прямо в дом, не сняв обуви, и спросил:
– Как же [мне] совершенствоваться?
– Ведешь себя высокомерно, смотришь дерзко, – сказал Лаоцзы. – Лоб [у тебя] высокий и простой, а рычишь, словно тигр, вид неестественный. Стоишь, будто конь на привязи, умчался бы, а насильно себя удерживаешь. Кинешься – так стрелой, разбираешься – так в мелочах, познал [все] хитрости, а смотришь безмятежно. Никто не найдет [тебя] достойным доверия. На окраинах бывают такие, и имя им – воры.
Учитель[196] сказал:
– Путь в огромном не исчерпывается, в мельчайшем не отсутствует. Поэтому-то [он] представлен полностью во [всей] тьме вещей. Обширный-обширный, [он] все в себе объемлет. Глубокий, – он неизмерим. Тела же, их свойства, милосердие, справедливость – [лишь] верхушки разума. Кто кроме настоящего человека способен его определить? Разве мир, которым обладает настоящий человек, не велик? А ведь считает [мир] недостойным, чтобы возложить на себя его бремя. Настоящий человек не идет вместе с теми, кто борется за рукоять ‹власти в› Поднебесной. Изучая, [он] отвергает ложное. Не идет вместе с теми, кто гонится за выгодой. [Познает] до конца истинную [природу] вещей и способен соблюсти их основу. Поэтому относится к небу и земле [как] к внешнему, покидает [всю] тьму вещей и никогда ничем не отягощает разум. Проникая в путь, сливаясь с [его] свойствами, отвергая милосердие и справедливость, изгоняя церемонии и музыку, – так утверждает настоящий человек [свое] сердце.
Речи, которые в мире ценят, записывают. Записи – это лишь речи. В речах есть ценное. Ценится в речах мысль. [Но] мысль за чем-то следует, [а] то, за чем мысль следует, нельзя передать словами. Однако в мире, ценя речи, передают [их] записями. Пусть в мире их ценят, я все же [считаю, что они] этого не достойны[197]. Ведь ценят их не за то, что в них ценного. Ибо [когда] смотрят, видны [лишь] форма и цвет; [когда] слушают, слышны [лишь] название и голос. Увы! Люди в мире считают форму и цвет, название и голос достаточными, чтобы постичь природу другого; а воистину формы и цвета, названия и голоса недостаточно, чтобы постичь природу другого. Разве в мире понимают, [что] «знающий не говорит, говорящий не знает»[198]?!
Хуаньгун читал нараспев книгу в зале, а подле зала
