Он ушел в свою аптеку и чрез полчаса вынес тридцать штук мягких ароматических лепёшек, в роде пастилы, и велел мне каждый день проглатывать по одной лепёшке, причем ни есть ни кислого, ни солёного. При этом он вручил мне мелко исписанный листок бумаги.
– А это что? спросил я.
– Это рецепт, ответил врач.
Я прочёл. В рецепте говорилось много о вере в Бога, о силе науки, клятвенно выражалось обязательство совершенно очистить кровь мою от всех болезней и даже исправить всю нервную систему… В заключение прибавлено было, что всё это стоит два полуимпериала и тридцать фунтов пшеничных сухарей.
Я согласился на все эти условие и взял лекарство. Старик на прощанье выразил мне свою радость, что я жив останусь, и мы расстались но приятельски. Но спасительное лекарство не помогло потому, как объяснили мне местные врачи, что на Афоне я не имел возможности соблюдать строгой диеты.
Вообще, этот врач, как узнал я после, любит очищать кровь у своих пациентов; только с монашеской кровью он обходится несколько проще. Одному больному он, в видах очищения, закатил, говорят, такую порцию очистительного, что местные врачи ничем не могли остановить действие лекарства, и бедняк помер. Когда донесли старику об этом, то он очень удивился и объявил, что действие лекарства ещё не должно было окончиться так скоро; но за то, прибавил он, если бы больной мог его вынести, то совсем переродился бы.
Кроме этих врачей, врачующих разными аптечными снадобьями «по наукам», некоторые монахи лечат ладонками, нашептываньями, заклинаньями и другими рецептами народной медицины. Такой способ леченья распространен большею частью между русскими монахами из простонародья и употребляется ими только в крайних случаях, когда наука не помогает. Хоть со страхом в душе приступает монах к этим щекотливым для совести обрядам, но он не в силах от них отказаться. Строго аскетический склад Афона не мог вытеснить этих поверий из мозгов русских. Впрочем надо оговориться, что такое леченье здесь происходит не призваньем силы демонской, а именем Божиим: все обращение к темным духам старательно выброшены из афонских нашептываний и потому-то, говорят, большая часть этих шептаний не помогает. Я долго хворал на Афоне лихорадками. Местные врачи истощили надо мной все свои сведения, но легче не было. Наконец один монах, после долгих предисловий осторожно заговорил со мной о каком-то чудодейственном талисмане, который надо носить на шее, и вызывался достать его.
– Чтож из этого выйдет? спрашивал я его.
– А то, что лихорадки боятся этой ладонки и пропадут сами собой. Вы только соглашайтесь надеть, а там сами увидите, что будет. Кто ее знает, что тут за сила такая? только народ верит ей крепко и попытаться не мешает.
– И поможет?
– Поможет непременно, но только с условием: не смотреть, что будет зашито в ладонке.
Я сперва смеялся, а потом из любопытства решился испробовать на себе силу талисмана. Монах, довольный моим согласием, скоро принес замшевую, зашитую наглухо, ладонку и надел мне ее на шею, упрашивая не рассматривать ее. В первый день я ещё проносил ладонку, и только постоянно ощупывал ее, стараясь догадаться, что такое в ней зашито; но на следующий день я не мог преодолеть искушение любопытства. Пользуясь минутой уединения, я запер дверь своей кельи и осторожно вскрыл ладонку. Там оказался кусочек белого хлеба, завёрнутый в змеиную кожу. Долго думал я над объяснением этой врачебной загадки, но конечно ничего не выдумал, и обратился за объяснением к тому же монаху. Монах, узнав в чём дело, рассердился не на шутку и сколько не просил я у него ладонки, – не дал.
Один русский инок прославился на Афоне удачным леченьем от укушение змей, посредством нашептыванья. Не смотря на такой щекотливый для веры способ леченья, монахи, даже киновиаты, в случае несчастия, обращаются к нему, и тот, говорят, вылечивает.
– И не грех вам лечиться у него? – спрашивал я киновиатов? – Ведь так только колдуны лечат.
– Что же делать-то, когда других средств нет? отвечали они мне. Один больной, в прошлом году, поехал было к карейскому доктору, а тот поставил ему на рану мушку, чтоб вытянуло яд, да потом велел летучей мазью смазать. Что-ж вышло? Рука у больного стала гнить, боль дошла до самого сердца, и бедняк помер. Как же после этого к доктору ездить?
– А этот лечит удачно?
– Этот лечит попросту стоячей водой, да нашептываньем. Вот, намедни, одному из наших змия укусила руку. Рука вздулась; боль непомерная. Пошёл он к духовнику и говорить: – так и так, мол, благослови пойти к Сергию. Духовник благословил и больной отправился. На дороге рука словно бревно стала, так что бедняк еле дотащился до Сергия. Сергий посмотрел: «ничего, говорит, молись богу, вылечим». Положил он его на кровать, сам принёс стоячей воды из прудка, чуть не с полведра, пошептал что-то над нею, спрыснул больную руку и говорит: «пей как можно больше!» Напился отец, а Сергий опять пошептал, вспрыснул и опять говорит: «пей!» – Не могу, отвечает отец. – Пей, а не то плохо будет! – Ну и выпил. Потом в третий раз тоже самое и так заставил его насильно всю воду выпить. После этого отец лёг спать и к утру встал как встрепанный; рука как ни в чём не бывало, только ранка махонькая у ногтя осталась. Дал ему Сергий пластырю залепить, значит, ранку, тем и дело окончилось.
– Ведь это чудо! – заметил я.
– Может и чудо, кто ж его знает! Конечно, всё от Бога!
Замечательно, что многие питают к этому лекарю суеверный страх, и хотя тот клянется, что не призывает силы нечистой и даже предлагает открыть свой секрет леченья, но никто не решается воспользоваться его предложением.
Этот способ леченья водою напомнил мне другой, подобный. Подле Ксенофского монастыря на Афоне, есть минеральный источник с солоноватою водою, которая тоже иногда употребляется монахами, как очистительное и потогонное средство. Только, чтобы вода подействовала, говорят, надо выпить ее не менее десяти фунтов за раз; а иначе ничего не будет. К этому источнику прежде сходилось много больных, но эти больные стали беспокоить и развлекать обителей Ксенофа, и старцы монастырские приказали завалить источник каменьями.
***
Близь Иверского монастыря есть на Афоне келья умалишенных, где содержатся монахи больные сумасшествием. Она стоит совершенно одиноко и вся заросла плющом и густым масленичным лесом. В ней при мне было трое больных, и при них одинокий монах-сторож. Гуляя по окрестностям Ивера, я часто заглядывался на эту келью, не предполагая, что там скрыто столько мучительных страданий; но однажды один из проэстосов иверских объяснил мне назначение кельи и пригласил даже смотреть её. Еще на пути в келью расслышали мы неистовые вопли и плач…
– Что это? спросил я спутника.
– А это болгарский монах кричит, бьют верно, – флегматически ответил проэстос.
– За что же бьют-то?
– Вероятно за дело. На них иначе ничем не подействуешь.
Меня покоробило.
Вошли. В келье так темно, что надо было пробираться ощупью. Проэстос, чтобы не споткнуться, приказал открыть настежь двери; свет ворвался и только тогда я мог рассмотреть печальное помещение больницы. Представьте себе длинный и узкий коридор, по обе стороны которого пробиты маленькие окна с железными решётками, а за этими решётками в непроницаемой тьме сидят заключенные. Подле окон находятся постоянно замкнутые двери, чрез которые впускают больных за решетку, а в углу устроено помещение для сторожа. В келье холодно и сыро. Из ближайшего к двери окна раздавался мучительный крик. Я заглянул в решетку и разглядел фигуру болгарина. Он был совершенно гол и дрожал от холода (дело было в декабре) Посиневшее тело его судорожно коробилось и жалось к решетке, слёзы текли градом, и он, то с мольбой, то с угрозой просил хлеба, жаловался, что умирает с голоду. Сторож молчал, сидел спокойно на обрубке дерева и не обращал внимание на эти крики.
– Отчего ж не дают ему есть? спросил я.
– Его никогда не накормишь, – ответил проэстос, – он на том и помешался, что умирает с голоду.
– Хлеба! – кричал болгарин, Ради Христа, сжальтесь отцы! Три дня не ел ничего…
– Дай ему, отче!
Сторож нехотя ушёл в свою комнатку, вынес оттуда зачерствелый ломоть и сунул его за решетку. Болгарин мгновенно смолк, попросил благословение у проэстоса и с жадностью стал глотать этот сухарь, смачивая его слёзами… Тяжело было смотреть на эти муки. «Сумасшедший ли он?» подумал я невольно, глядя на исхудалое лицо страдальца, в котором проглядывало что-то доброе, симпатичное. «А может быть он был полным аскетом и изнуряя себя постоянным голодом, наконец помешался на этой мысли?…»
– Почему он без одежды? спросил я опять. Посмотрите, он весь посинел от холода, ведь теперь зима.
– Да разве он чувствует что нибудь?… ответил проэстос, – ведь он сумасшедший. Да бросьте его! Вот посмотрите-ка лучше на этого монаха.
