1 июля 1839 года, как мы видели, появился указ, в силу которого серебряный рубль признавался монетной единицей, а ассигнационный – второстепенным знаком ценности, и курс последнего был раз навсегда установлен в 3 руб. 50 коп. за серебряный рубль. Ровно полгода спустя в коммерческом банке была открыта депозитная касса, которая выдавала желающим депозитные билеты, или, как их называли в публике, депозитки (Сперанский предложил их назвать сохранными билетами) взамен звонкой монеты. Тут случилось нечто для всех совершенно неожиданное. Перед зданием Коммерческого банка на Большой Садовой не было проезда от громадного наплыва публики, осаждавшей банк с мешками звонкой монеты в руках для обмена на благодатные бумажки цвета надежды. Банкиры недоумевали и говорили, что подобная операция могла удачно совершиться только в России. Некоторые современники рассказывают, что в Петербурге и других городах был распущен слух, что звонкая монета за исключением разменной впредь не будет приниматься и что все расчеты будут производиться только депозитками. Как бы то ни было, в течение тринадцати месяцев в депозитные кассы поступило металла на 26 666 808 руб. серебром, а вытребовано было за тот же срок только на 1 536 475 руб. В следующем году разрешено было принимать золото в слитках, что увеличило металлический фонд еще на 12 780 144 руб.
Цель этих депозиток была двоякая: во-первых, казна запаслась значительным количеством металла и таким образом создала разменный фонд, а во-вторых – сделан был опыт установления новой денежной единицы, и публика к ней была приучена. Депозитки распространились по всей империи, ходили рубль за рубль и пользовались безусловным доверием. Когда в депозитной кассе разменный фонд достиг 100 млн. руб., он был в первый раз торжественно перевезен в Петропавловскую крепость и проверен в присутствии сановников и депутатов от дворянства и купечества. Этой торжественной обстановкой Канкрин хотел убедить весь мир, что отныне Россия покончила с бумажно-денежным обращением и восстановила у себя металлическое. 1 июня 1843 года наконец последовал манифест об окончательном уничтожении прежних ассигнаций и замене их новыми кредитными билетами, которые разменивались не на бумаге только, а на деле по предъявлении на звонкую монету. Можно было опасаться, что публика бросится разменивать бумажные деньги на металл; на самом деле ничего подобного не произошло, потому что Канкрин приучил публику к новой денежной единице таким осторожным и обдуманным мероприятием, каково было учреждение депозитной кассы. Через три года в Петропавловской крепости хранилось уже почти на 200 млн. руб. металла. В то время на всем земном шаре не было государства с таким громадным резервным капиталом. Выпущено было кредитных билетов не более как на 300 млн. руб. Таким образом, две трети нашего бумажно-денежного обращения были покрыты резервным фондом в конце сороковых годов, а при Канкрине это отношение было еще более благоприятно, так как кредитных билетов было выпущено всего на 200 млн., то есть все денежное обращение было покрыто металлом. Как только этот блестящий результат выяснился, Канкрин не замедлил выдать разным банкам 30 млн. руб. для оказания сельскому хозяйству и вообще промышленности кредита на производительные цели, опровергая этим установившееся мнение, будто бы он был врагом кредитных операций, и перестал с прежней энергией противиться сооружению железных дорог, потому что уверовал в возможность их постройки без заключения пугавших его громадных внешних займов. Накопленный благодаря его финансовому искусству резервный фонд, не потребовавший заключения займов и не вызвавший никакого расстройства финансов, лежал непроизводительно в Петропавловской крепости. Поэтому часть его была помещена во французской ренте, в английских консолях, в голландских фондах. Канкрина тогда уже не было в живых. Но вот что он оставил России в наследство: благоустроенные финансы, твердое металлическое обращение, вексельный курс, оказывавшийся в пользу нашего отечества. Россия была в финансовом отношении могущественною державою, кредит которой нельзя было подорвать. И все это было достигнуто без сколько-нибудь значительных займов, почти без повышения налогов, единственно в силу железной воли, необычайной бережливости и дарований одного человека, ставившего благо народа выше всего и умевшего ему служить.
Денежная реформа завершила собой двадцатиоднолетнее управление Канкриным финансами России. Это был достойный венец его плодотворной деятельности.
Глава VIII
Последние годы жизни Канкрина. – Его политические, социальные и экономические убеждения. – Овация Французской академии наук. – Смерть Канкрина. – Общая оценка его жизни и деятельности
В начале сороковых годов здоровье Канкрина так сильно пошатнулось, что он уже не мог правильно заниматься делами. Он неоднократно просился в отставку, но, как я уже заметил, император Николай не соглашался на нее. Ежегодно Канкрин для восстановления сил ездил на летние месяцы то в свое имение в остзейском крае, то за границу на воды. Но подвижная его натура не знала отдыха. Во время своих заграничных путешествий он знакомился со всеми достопримечательностями, посещал музеи, театры, ученые собрания, заседания парламента, суды, вступал в общение с учеными, писал путевые дневники, рассказы, наконец свое главное сочинение по политической экономии и читал, читал без конца. Странное впечатление производил этот русский министр на лиц, встречавших его за границею. Вот что, например, пишет о нем П. М. Языков, возивший своего больного брата, знаменитого поэта, за границу и встретившийся тут с Канкриным:
“На террасе замка, на лавочке сидел старец высокого роста, немецкой наружности, в изношенном сюртуке и в военной российской фуражке с красным околышком... Он так дурно одет, сюртук его так заношен и брюки серые без штрипок так измараны, что не отличишь по одежде от прочих немцев... В середине обеда явился в залу министр (Канкрин) в длинном сюртуке, никому не поклонился, не обратил никакого внимания на эрцгерцога, подошел прямо ко мне (заметим в пояснение этих слов, что Канкрин отнесся так любезно к П. М. Языкову, потому что тот занимался геологией и был на родине собственником прекрасной геологической коллекции). Такая странная выходка нашего министра обратила на него и на меня все внимание немецкой публики”.
Вообще и в Петербурге, где бы Канкрин ни появлялся, он обращал на себя общее внимание. В четыре часа пополудни он аккуратно гулял по Невскому проспекту или в Летнем саду, в теплую погоду в форменном генеральском сюртуке, иногда камлотовом с заплатами, а когда бывало холодно, – в серой с красным воротником шинели, надетой в оба рукава. Лицо у него было бледное, худощавое, а голубые глаза были вечно задумчивы. Впоследствии, страдая глазами, он носил темные зеленые очки, а иногда и большой тафтяной абажур. В его походке, костюме, во всей его фигуре было нечто особенное, отличавшее его от остальной публики.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
