“Все, что создано Людовиком XIV, – пишет он, – великолепно, стоило сотни миллионов, и не без основания французы гордятся своим siecle Louis XIV; но прочтите беспристрастных историков, сообщающих нам о том, какая нищета царствовала в народной массе и как печально было положение протестантов, – и все это великолепие омрачится. Однако последующие поколения относятся легкомысленно к страданиям прежних и видят только то, что они создали. Таким образом, человек становится пассивным орудием для достижения цели истории”.
Вот против этого и восстает Канкрин во многих своих писаниях. Его душа, видимо, стремится к тому, чтобы человек не был в такой степени рабом окружающих его обстоятельств, чтобы он сам создавал историю, а не служил простым ее орудием. Теоретически Канкрин не дает никаких указаний для достижения этой цели, но он говорит, что сам всецело посвятил себя поднятию материального и духовного благосостояния народной массы и что уверен в возможности достижения этой цели, если только найдется в данном народе значительный контингент лиц того же образа мыслей. Присутствуя однажды во Французской академии на споре между Дюнойе и Бланки, посвященном вопросу, бывают ли правительства лучше своих народов или наоборот, он высказывает следующие соображения:
“Многие правительства, правда, стоят не выше своего времени или народа, но это нельзя считать общим правилом. К сожалению, правительства, даже когда они хотят, редко в состоянии значительно исправить великие недуги, которыми страдает человечество, а если и могут, то весьма медленно; и еще прискорбнее то, что великие недуги общества исцеляются почти всегда только революцией”.
Как же относится Канкрин к величайшей революции нового времени, к перевороту 1789 года?
“В начале, – говорит он, – молодежь была увлечена ею; люди зрелого возраста не сочувствовали ей отчасти вследствие привычки к старому, отчасти из предубеждения, отчасти также и по своекорыстным мотивам. Последствие революции – террор – смутил молодежь и обескуражил ее, а люди зрелые заручились могущественным аргументом для оказания ей противодействия. Наконец насилие, произведенное Францией над остальными народами, заставило их восстать. Только после продолжительной борьбы, после событий, не имеющих себе равных в истории, после периода успокоения выработалось более правильное суждение относительно того, что было в революции хорошего и что в ней было дурного. Многие склонны к чрезмерному оптимизму. Я придерживаюсь середины”.
Середины же Канкрин придерживается потому, что, как он поясняет в другом месте, революция хотя и создала в юридическом отношении условия благоприятные для обеспечения благосостояния народных масс, но сама сильнейшим образом подорвала это благосостояние бесконечными внутренними смутами и внешними войнами, хотела осчастливить народ по-своему, не вникая в непосредственные его практические потребности, и поэтому отсрочила самую существенную задачу, то есть поднятие уровня материального и духовного благосостояния наименее образованных и обеспеченных классов населения.
Резюмируя взгляд Канкрина на основной вопрос государственного устройства, мы видим, что он признает достоинство той или другой формы правления понятием относительным, но что он в то же время полагает основной задачей всякого правительства борьбу со всеми элементами, преследующими своекорыстные интересы в ущерб народной массе, а обеспечение ее материального и духовного благосостояния – верховным законом правительства и его деятельности. Такова теоретическая точка зрения Канкрина, которой он ни в своих писаниях, ни в своей жизни не изменял: он был ей верен с ранней молодости до последнего вздоха.
При таком взгляде Канкрина на задачу государства мы поймем, как он должен был относиться к социальному вопросу. Я опять делаю выписку из его путевого дневника:
“Утром я сделал несколько визитов, но застал дома только г-на Араго, с которым имел чрезвычайно интересную беседу. Она коснулась злобы дня, коммунистических тенденций, стремления рабочих классов к социальному равенству с людьми более богатыми и занимающими более высокое положение, их желания допускать только договорные отношения без необходимости кланяться и унижаться. Это похвальное стремление проявляется теперь очень часто во Франции и Германии, особенно в первой... Конечно, невозможно убедить людей, ничего не имеющих, в необходимости собственности, так как наследование ее не основано на твердом естественном праве, а только на фактической целесообразности, следовательно, на положительном законодательстве”.
В своем основном труде, в “Экономии человеческого общества”, он поясняет эту мысль следующим образом:
“Было бы очень трудно обосновать право наследственной собственности каким-нибудь естественным правом, потому что в таком случае его можно было бы изменить... Часто, сидя за обедом, я с грустью думал, что многие в этот час не имеют даже куска хлеба... Фарисей благодарит Бога за то, что у него больше, чем у других, и успокаивается на этом; но у меня сердце обливается кровью: все еще существуют рабы, крепостные, ирландские крестьяне, английские фабричные рабочие, пролетарии более или менее везде...”
Уяснив себе эту основную точку зрения Канкрина, мы поймем многое, что в его писаниях и в его деятельности может казаться неясным, противоречивым. Все, что служит помехой для достижения основной его цели, то есть для повышения уровня материального и духовного благосостояния народной массы, признается им нежелательным и даже вредным. Как ум по преимуществу практический, он мало склонен увлекаться общими отвлеченными принципами. Свобода, конституционная форма правления, равенство, братство, суд присяжных и тому подобные лозунги его мало соблазняют. Рассуждая обо всех этих лозунгах, он прежде всего спрашивает себя, – могут ли они оказаться плодотворными в данное время и в данном народе, и что они дадут в смысле достижения его основной цели. Он, например, подробно останавливается на так называемой оппозиции. Он вспоминает оппозицию, встреченную императором Александром I со стороны цвета русской интеллигенции, со стороны Державина, Карамзина и почти всего дворянства в вопросе об освобождении крестьян. Тут общество служило помехой для осуществления благих начинаний. С этой же точки зрения практической целесообразности он рассуждает и о печати. Сам он по мере сил и средств старался распространить печатное слово, основывал газеты и журналы, содействовал процветанию других, но в то же время относился к печати иногда с раздражением и усматривал в ней большую опасность вследствие ее склонности прибегать ко всякого рода недостойным объяснениям, искажениям, извращениям, клеветам, вымыслам и обманам. По природе своей деятель глубоко честный, он не мог примириться с тем обстоятельством, что печать нередко из политической предубежденности или даже своекорыстных расчетов позволяет себе искажать истину, и усматривал в ее деятельности препятствие для достижения основной цели для государства. Путешествуя за границей и присматриваясь к тому, что делалось в Париже, где органы печати весьма часто служили недостойным, целям, он сравнивает печать с “кулачным правом” образованных народов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
