В житиях святых известен случай в жизни Преподобного Сергия Радонежского, который поддержал тех русских участников Ферраро-Флорентийского Собора, которые, не приняв навязанную на этом соборе унию, убежали из Флоренции. Он явился во сне беглецу (пресвитеру Симеону), взял его за руку и спросил его: “Благословился ли ты от последовавшего апостольским стопам Марка, епископа Ефесского? Благословен от Бога человек сей, потому что никто из суетного латинского Собора не преклонил его ни дарами, ни ласками, ни угрозами мук. Ты сие видел, не склонился на прелесть, и за то пострадал. Проповедуй же заповеданное тебе от святого Марка учение, куда ни придешь, всем православным, и человек, имеющий истинный разум, да уклонится от сего.”[210]
В наши дни многие увлекаются католичеством и неправославной мистикой. Подобное увлечение наблюдалось и в 19 веке, в котором жили и были воспитаны большинство цитированных мною в этой главе русских авторов. Вопреки давлению среды, вопреки воспитанию святой Игнатий избрал путь защиты Православия. Его слова о западной мистике — это не слова анахорета, ничего не знающего и ничего не читавшего, кроме устава своего монастыря. Ему была предоставлена возможность выбрать, и обстоятельства склоняли петербургского студента к принятию скорее западного, нежели восточного понимания христианства, почему и пишет Николай Лесков в своей повести об Игнатии Брянчанинове — “Из различных путей, которыми русские образованные люди подобного настроения в то время стремились к достижению христианского идеала, наибольшим вниманием и предпочтением пользовались библейский пиетизм и тяготение к католичеству, но Брянчанинов и Чихачев не пошли вослед ни за одним из этих направлений, а избрали третье, которое тогда только обозначалось в обществе: это было Православие в духе митрополита Михаила.”[211] Также и сегодня: чтобы защищать Православие — надо иметь немного больше внутренней свободы и независимости от мнений “общества” и западных “спонсоров,” чем для того, чтобы вести пропаганду унии.
В вопросе сближения православия с римо-католичеством речь действительно идет не об “объединении,” а о подчинении. Действительно, 7 августа 1873 г. папа Пий 9 в письме императору Вильгельму написал: “Всякий принявший крещение принадлежит более или менее — я не могу изъяснить в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе.”[212] Почему же стремление Православной церкви отстоять свою “непринадлежность папе,” отстоять свою свободу должно считаться предосудительным?
Многократно католиками утверждалось, что наша разница лишь в обрядах. А всякому человеку понятно, что обряды действительно могут разниться. И тогда православные выглядят как кондовые “старообрядцы,” отказывающие христианскому миру в праве на естественное национально-культурное разнообразие. Эта тактика униональной пропаганды достаточно лукава, ибо в католичестве есть именно догматы, которые не может принять как православное, так и протестантское сознание, но католические богословы не могут ее не использовать. Дело в том, что, признай католики наличие догматических расхождений между православием и их верой — и они тем самым осудят само католичество. Осудят, ибо признают, что вера древней, “неразделенной” Церкви, без изменений сохраненная Православием, отлична от их собственной веры. А потому и вынуждены католики заявлять, что у них нет претензий к православному вероучению. Готовы они и наше богослужение сохранить неизменным. Одно признайте — настаивают они — признайте власть папы и его право изменять по своему усмотрению вероучение церкви через введение новых догматов без санкции Вселенских Соборов. Католическая “терпимость” на деле — лишь оборотная сторона их авторитаризма. Все может быть “терпимо” — лишь бы подчинялось папе.[213]
А потому сегодня и самого католичества как целостного феномена уже не существует. Католическая церковь раздроблена на множество богословских школ, традиций, кружков. Есть группы людей и богословов, с симпатией и ностальгией оглядывающихся на Восток и на времена Неразделенной Церкви. Но еще больше людей, озабоченных поиском примирения с протестантским миром, да и с другими религиями.
Последний вопрос: “Спасутся ли католики?” В качестве “католиков” — вряд ли. В качестве просто христиан — возможно. Их спасет не то, что есть в латинстве “специфического,” их спасет не вера в папскую непогрешимость, в чистилище или Filioque. Их может спасти то, что осталось в западной церкви от древнего ее православного наследия. То есть — западный христианин может быть спасен именно вопреки тому, что он “римо-католик.”
Искушения традиции
Наше пребывание в православном Предании не есть гарантия нашей защищенности от ошибок и затмений. Страсть везде найдет для себя пищу — в том числе и в церковной жизни. Иногда в нашем восприятии Предание из слова, обращающегося к Богу, сводится к свидетельству о себе самом. Иногда оно становится непрозрачным, и сквозь него не видно ни Евангелия, ни Христа…
Как поражает нас эта болезнь слепоты?
Первое искушение — это поверхностное восприятие Церкви. Характерный пример такого восприятия описал Юрий Самарин: “Вообще, можно сказать, что мы относимся к Церкви по обязанности, по чувству долга, как к тем почтенным, престарелым родственникам, к которым мы забегаем раза два в год, или как к людям, с которыми мы не имеем ничего общего, но у которых, в случае нужды занимаем деньги. По нашим обиходным представлениям, Церковь есть учреждение — божественное, но все-таки учреждение. Это понятие грешит тем самым, чем грешат почти все наши ходячие представления о предметах веры: не заключая в себе прямого противоречия истине, оно недостаточно. Есть книга, называемая Уголовным кодексом, а есть книга, называемая Священным Писанием.”
Некоторые соприкасаются с внешней оболочкой церковной Традиции в поисках национальной идентичности или культурного наследия. Последнее выражение замечательно выдает структуру восприятия Церкви “культуро-поклонниками”: ведь наследие — это то, что остается после умершего. И разговоры о “культурном наследии русского православия” по большей части ведутся людьми, которые так никогда и не причастились Живому Богу. Ищут “энергий,” здоровья, гарантий, успехов, ищут подтверждения своим представлениям — скажем, по книжкам Рерихов составляют представление о “русской духовности.”
И, конечно, самое распространенное — “это наш русский обычай такой.” Среди нынешних разговоров об “отеческой вере,” о возвращении к “вере отцов” как-то забылось, что в древней Церкви подобного рода суждения не принимались. Святой Григорий Богослов предлагает “избегать служения отечественным богам.”[214] Не менее неуместны они и сегодня, когда те же аргументы предлагают и “русские язычники.” Во всяком случае, апелляция к “древности” не должна быть самодовлеющей. И в каждом храме сегодня не помешало бы вывесить слова Тертуллиана: “Христос назвал себя истиной, а не обычаем.”[215]
Иначе все это “второе крещение Руси” кончится повторением гневных ангельских слов, сказанных небесным вестником мученику Петру. Во время эпидемии в Александрии многие крестились из страха, а не от веры. О тех из них, кто после этого все же умирал, и сказал Ангел священнику: “доколе вы будете посылать сюда пустые, без всякого содержания мешки?”[216]
В конце концов Традиция, завещанная нам “Святой Русью,” это не освящение куличей и не катание яиц, а всецелого принятия Христа в своем сердце. Если мы не расслышали этого, самого главного ее увещания — к нам относится предупреждение Жана Дюшена: “От посещения храма по воскресеньям не становишься христианином.”[217] В христиане не “записываются,” ими становятся через труд духовного перерождения.
Искушение традиционализмом.
Но есть свои искушения и у людей, всерьез принявших веру, но которые так плотно застряли в слоях православных преданий, кто никак не дошли до Евангелия. В богатстве наших преданий мы можем потерять из виду Того, к Кому они нас ведут. Об этом предупреждал митр. Антоний: “Что мне кажется еще страшнее, это то, что можно называться христианином и прожить всю жизнь, изучая глубины богословия, — и никогда не встретить Бога. Участвуя в красоте богослужения, будучи членом хора или участником служб — никогда не прорваться до реальности вещей… Вот мне всегда поражает душу наше богослужение на Страстной. Вместо креста, на котором умирает живой Человек — у нас прекрасное богослужение, которым можно умиляться, но которое стоит между грубой, жуткой трагедией и нами… В каком-то смысле красота, глубина нашего богослужения должна раскрыться, надо прорвать его, и через прорыв в нашем богослужении подвести каждого верующего к страшной и величественной тайне того, что происходит.”[218]
