В азбуку православной духовности входит знание о том, что без сораспятия Христу, без страданий, без креста нельзя войти в Царство Христово. Мы празднуем память множества святых, просиявших в “благополучные” века христианства. Если был их подвиг святости — значит была и чреда страданий, в которых усовершали они свои души. Но кто же подносил им чашу страданий? Любое гонение воздвигается от духов злобы. Но действует-то оно через людей! Каких? — Чаще всего гонения на святых производили их же собратья, единоверцы, даже — сподвижники. “Хотя скорби наши тяжкие, но нигде нет мученичества, потому что притеснители наши имеют одно с нами именование,” писал святой Василий Великий.[240]
Хоть не мал сонм мучеников, “от еретиков” и “от безбожников” умученных, едва ли не многочисленнее их лик святых от нас самих, от православных пострадавших… Преподобный Сергий Радонежский несколько раз вынужден был уходить от братии своей же обители…
Семинарские курсы говорят об истории Церкви как истории святых. Только имена святых или еретиков остаются в памяти слушателей вводных историко-церковных курсов. Помнят митр. Филиппа и патр. Гермогена, преподобного Сергия и мученика митр. Арсения (Мациевича). Но не помнят, что именно соборами остальных епископов-собратий лишались сана и осуждались и Филипп, и Гермоген, и Арсений…
Поиск “золотого” века.
Именно благодушие преподавателей церковной истории порождает у их воспитанников апокалиптический испуг, сводящий их чувство и мысль, едва те взглянут на реальную церковную жизнь. Раньше-то — что ни монах, то преподобный, что ни епископ — то святитель, а ныне — “оскуде преподобный.” И вот уже так невозможно не уйти в раскол (“в знак протеста”), и так хочется, чтобы двусмысленность и бесконечная ответственность исторического бытия разрешились молнией Апокалипсиса.
Поэтому и имеет смысл напомнить о плаче, который проходит сквозь всю отеческую литературу, напомнить о том, что никогда в истории апостольской Церкви не было века, который считал бы себя “золотым.” Итак:
II век.
“Вам теперь говорю, которые начальствуете в Церкви и председательствуете: не будьте подобны злодеям. Злодеи, по крайней мере, яд свой носят в сосудах, а вы отраву свою и яд держите в сердце” (Ерм[241]).
“Вся слава была дана вам и исполнилось что написано: “он ел и пил, разжирел и растолстел и сделался непокорен возлюбленный” (Втор. 32:15). А отсюда ревность и зависть, вражда и раздор, гонение и возмущение, война и плен. Поэтому удалились правда и мир — так как всякий оставил страх Божий, сделался туп в вере Его, не ходит по правилам заповедей Его и не ведет жизни, достойной Христа” (святой Климент Римский[242]).
III век.
“Не стало заметно в священниках искреннего благочестия, в служителях чистой веры, в делах — милосердия, в нравах — благочиния” (святой Киприан Карфагенский[243]).
IV век.
“А Церкви почти в таком же положении, как и мое тело: не видно никакой доброй надежды: дела непрестанно клонятся к худшему” (святой Василий Великий[244]).
“Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки. Церкви без пастырей; доброе гибнет, злое наружу; надобно плыть ночью, нигде не светят путеводительные звезды. Христос спит” (святой Григорий Богослов[245] [246]).
“Христиане губят принадлежащее Христу более врагов и губителей” — святой Иоанн Златоуст.[247]
“Епископы, состоящие со мною в общении, по лености ли, по подозрительности ли и не искреннему расположению ко мне, не хотят вспомоществовать мне. Не помогают мне ни в чем самонужнейшем” (святой Василий Великий[248]).
“Очень прискорбно мне, что отеческие правила уже не действуют и всякая строгость из церквей изгнана” (святой Василий Великий[249]).
“Любовь охладела, разоряется учение отцов, частые крушения в вере, молчат уста благочестивых” (святой Василий Великий[250]).
И этот “золотой век патристики” был похож на наш даже в том, что слушателями Златоуста и Богослова были столь знакомые нам “бабушки.” “Мы — галилеяне, люди презренные, ученики рыбарей, мы, которые заседаем и поем псалмы вместе со старухами” (святой Григорий Богослов[251]).
V век.
“Спросил некто старца: каким образом некоторые трудятся в городах и не получают благодати, как древние? Старец сказал ему: тогда была любовь, и каждый увлекал ближнего своего горе, а ныне, когда охладела любовь, каждый влечет ближнего своего долу, и потому мы не получаем благодати” (Древний патерик[252]).
VI век.
Север Антиохийский свидетельствует о благочестии своего времени: “Есть дни, когда служат поминовения, на которые все должны были бы придти в первую очередь, но на котором, по правде сказать, мы не видим ни одного верующего. Только одни мы и присутствуем на богослужении и должны одновременно возносить молитвы и отвечать на них.”[253]
Авва Орент однажды в воскресенье вошел в Синайскую церковь, вывернув свою одежду. — “Старче, зачем ты бесчестишь нас перед чужими?” — “Вы извратили Синай и никто вам ничего не говорит, а меня укоряете за то, что я выворотил одежду? Подите — исправьте то, что вы извратили, и я исправлю то, что я извратил.”[254]
“Отцы наши до самой смерти соблюдали воздержание и нестяжательность, а мы только расширяем чрево и кошельки” (авва Афанасий[255]).
VII век.
“Смотрите, мир полон священников, но редко встречаешь делателя на жатве Божьей, ибо мы согласны облекаться епископским саном, но не исполнять обязанностей нашего сана. Есть, любимейшие братья, в жизни епископов великое зло, которое сокрушает меня. Дабы кто не подумал, что я желаю причинить кому-либо личную обиду, я самого себя первого в этом зле обличаю; вопреки моей воле я поддаюсь требованиям варварской эпохи. Это зло заключается в том, что мы вдались в занятия века сего и что наши действия не соответствуют достоинству сана. Мы бросаем дело проповеди. Если мы призваны к епископскому званию, то это, вероятно, в наше же наказание, ибо у нас только имя епископа, но нет достоинств. Те, кто нам поручены, отходят от Бога, а мы молчим; они гибнут во зле, а мы им и руки не протягиваем, чтобы вытянуть их. Занятые мирскими делами мы безразличны к судьбе душ” (святой Григорий Двоеслов, папа Римский[256]).
VIII век.
“Весьма развратился нынешний век и весь преисполнен возношения и лицемерия. Труды телесные, по примеру древних отцов наших, может быть, и показывает, но дарований их не сподобляется — потому что не трудам, но простоте и смирению являет себя Бог” (преподобный Иоанн Лествичник[257]).
X век.
“Но что сказать тем, которые любят быть важными лицами и хотят быть поставленными в Иереи, Архиереи и Игумены, когда вижу, что они не знают ничего из необходимых и Божественных предметов… О, нечувствие наше и презрение Бога и всего Божественного! Ибо ни чувством не понимаем, что говорится, ни того, что есть Христианство, не понимаем и не знаем в точности таинств Христиан, а других поучаем. Отрицаясь же Его зрения, мы явно показываем, что мы ни рождены, ни произошли в свете, сходящем свыше, но еще в чреве носимые младенцы, или, лучше сказать, выкидыши, а домогаемся священных мест, восходим на Апостольские престолы. А что всего хуже, большею частию деньгами покупаем священство, и, никогда не бывши овцами, желаем пасти царское стадо, и это для того только, чтобы наподобие зверей, наполнить чрево свое” (преподобный Симеон Новый Богослов[258]).
В XIII веке парижский епископ Гийом д'Овернь говорит о том, что одичание Церкви стало таково, что всякий, узревший его, повергается в оцепенение и ужас. “То уже не невеста, то чудовище, ужасающе безобразное и свирепое.”[259]
В конце XVII века греческий проповедник Илия Минятий обозревает свою паству и вспоминает Диогена, который ярким солнечным днем с фонарем в руке на площади искал человека. “Мне тяжело проводить сравнение, но сказать правду нужно. В то время, когда как солнце в полдень, сияет православие, возжигаю и я светильник евангельской проповеди, прихожу в церковь и ищу христианина. Я хочу найти хоть одного в многолюдном христианском городе, но не нахожу. Христианина ищу, христианина! Я перехожу с места на место, чтоб найти его. Ищу его на площадях, между вельможами, но вижу здесь одно только тщеславное самомнение. Нет христианина! Ищу его на базарах среди торговцев, но вижу здесь одну ненасытную жадность. Нет христианина! Ищу его на улицах среди молодежи, и вижу крайнее развращение. Нет христианина! Выхожу за стены города и ищу его среди поселян, но вижу здесь всю ложь мира. Нет христианина… Я хотел бы взойти во дворцы вельмож и сильных людей, чтобы посмотреть, нет ли там христианина, но не осмеливаюсь, боюсь… Все клирики и миряне, князья и бедные, мужи, жены и дети, юноши и старцы уклонились от веры, стали жить непотребною жизнью, нет ни одного, кто жил бы по вере. Христиане, без слез внимающие этому! Если вы не хотите плакать из сокрушения, плачьте из стыда!”[260]
