Восток, каким он изображен в этих поэмах, или повестях, остается скорее декоративным фоном, чем живой реальностью. В романтическом повествовании иначе и не могло быть – таковы его особые законы. Но все же какие-то черточки действительной жизни, открывшейся Байрону, пока он странствовал в далеких экзотических краях, сохранены и на страницах его поэм. Смутно угадываются то Морея, как в новое время стали именовать Пелопоннес и всю местность вокруг Афин, то Албания, то Константинополь.
В османской столице Байрон прожил два летних месяца 1810 года. Жарким полднем запирался у себя и шлифовал «Чайльд-Гарольда», но работалось плохо, голова была занята новыми впечатлениями – и до чего яркими! Громадный город на стыке двух континентов Байрон воспринял как одно из чудес света. Да и нельзя было по-иному воспринять эти голубые минареты, соседствующие с христианскими соборами эпохи поздней античности, и неумолкающий гомон многолюдных базаров, куда съезжались со всех концов гигантской империи, и дивную панораму великолепных садов, шумных причалов, сгрудившихся мачт в бухте, где пахло пряностями и молодым виноградом, и вечное кипенье разноязычной красочной толпы на раскаленных солнцем улицах, по которым хотелось слоняться дни напролет…
Потом опять были Афины и длительные поездки по Греции, споры о ее будущем, которое Байрон оценивал в общем без энтузиазма, хотя ему страстно хотелось верить, что, вопреки всему, «славы крылья сохранились», пусть греческий гений исчез в бескрылом рабстве. Были напряженные размышления о смысле и о цели истории, распорядившейся так, что от величия прошлого остались два десятка страниц в школьном учебнике, полки педантских монографий да груды камней:
И это все! И на руины этиЛишь отсвет падает сквозь даль тысячелений.
Но воспоминания о Янине, о Константинополе, о доподлинном Востоке все равно оказались самыми стойкими, самыми неотступными. Они не могли не вылиться поэтическими строфами. Едва распаковав чемоданы дома, в Ньюстеде, Байрон засел за письменный стол. Он писал «Гяура» – первую из своих восточных повестей.
* * *
Всего их было создано пять: кроме «Гяура», еще «Абидосская невеста», «Корсар», «Лара» и «Осада Коринфа». Позднее к этому циклу добавилась «Паризина». Правда, действие ее развертывается в Италии, которую никто не причислял к Востоку, в сколь бы широком значении ни употреблялось это слово. Но и у «Паризины» очень много общего с поэмами, которые ей предшествовали.
В каком-то смысле перед нами единый рассказ, пусть в нем меняются имена персонажей, места событий, да и сюжеты тоже. Дело в том, что эти перемены не затрагивают самого главного: во всех восточных повестях развертывается, собственно, одинаковая коллизия, является одно и то же центральное действующее лицо. Байрон называет своего героя Конрадом, как в «Корсаре», или Ларой, или – в «Осаде Коринфа» – Альпом. В «Абидосской невесте» он носит имя Селим, в «Паризине» его зовут Уго, а в «Гяуре» главный персонаж остался безымянным, просто гяур, то есть неверный, или инородец, если перевести с турецкого. Однако повсюду перед нами все тот же самый человеческий тип.
Попробуем представить себе эту личность более или менее зримо и вновь обратимся к Лермонтову – для всякого, кто входит в байроновский мир, такое посредничество незаменимо. Есть у Лермонтова ранний неоконченный роман «Княгиня Литовская», где нас впервые знакомят с Печориным. Это еще вовсе не тот Печорин, который заслужит право войти в историю как герой своего времени. Рядом с ним петербургский щеголь и весьма поверхностный байронист Жорж, показанный в «Княгине Литовской», довольно мелок и банален. Тем не менее какие-то свойства Печорина угадываются даже по столь отдаленному прообразу.
В частности, этот Жорж, как видно, знаком с поэзией Байрона, и для него это больше чем литература, скорее – способ понять себя, как в юности было у самого Лермонтова. Персонаж этот порой склонен к красивым фразам в байроновском духе, и все-таки чувствуется в нем человек, для которого Байрон – не только мимолетное увлечение.
Обратим внимание на картину, украшающую печоринский кабинет; она описана в романе довольно подробно. Картина изображает мужскую фигуру: «Голова была больше натуральной величины, волосы гладко упадали по обеим сторонам лба, который кругло и сильно выдавался и, казалось, имел в устройстве своем что-то необыкновенное. Глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези черной маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая».
Кто послужил неизвестному живописцу моделью, Печорин не знал, однако для себя решил, что будет называть картину портретом Лары.
Прихоть? Нисколько. Облик героя восточных повестей схвачен в этом портрете безошибочно, и удивляться нечему, поскольку истинный автор картины, разумеется, Лермонтов с его особенным даром мгновенно распознавать все истинно байроновское. Откроем «Лару», написанного в мае 1814 года, вчитаемся в строфы, где набросаны черты заглавного героя. Это аристократ, оскорбленный в своем чувстве достоинства. Движимый личной обидой, он решается возглавить крестьянское восстание, хотя и не способен ни проникнуться целями своих ратоборцев, ни разделить их понимание справедливости. Его положение в качестве главы мятежников фальшиво, он действует как законченный индивидуалист, когда коллизия, по сути, куда значительнее чьих-то ущемленных амбиций. Нельзя шутить с давно накапливавшимся народным гневом, используя возмущение обездоленных лишь как средство свести счеты со старыми врагами, заставившими Лару пережить унижение. И Лара сам сознает, что весь избранный им образ действий, мягко говоря, двусмыслен, что он, собственно, не имеет нравственного оправдания – во всяком случае, безусловного.
Это причина его постоянного страдания, но если бы только это! Ведь Лару гнетет и печалит буквально все на свете. Прошлое ему видится чудовищным и непереносимым, настоящее зыбко и тревожно, а будущее – в этом он убежден непоколебимо – не сулит и проблеска надежды. «Презренье ко всему владело им» – знакомый, чисто байроновский мотив, однако в восточных повестях он усилится до предела, став даже не определяющим, а, скорее, подавляющим: другие свойства героя уже как бы и не ощущаются. Единственная настоящая страсть, которая владеет подобным персонажем, должна проступить даже в его внешности. И гамма его чувств однородна:
Отчаянье, тревога, отреченье,Укор судьбе, таящей бездну зла…
Вот и судите, прав ли был Печорин, считая портретом Лары изображение, висевшее у него на стене.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
