– Летите! – показал человек.
Местный начальник схватился за сиденье, а тот, в свитере, дернул ручку второй створки, и пол ушел.
Опять полыхнул магний. Через секунду в кабине не осталось никого.
ЗОНА. РОСТОВ
С крыши кирпичного трехэтажного корпуса женщины счищали лопатами снег. Сразу за корпусом шла полоса с колючкой, справа вышка, а за ней поле, овражек и снова степь. Отсюда, с высоты, на плоском ландшафте была видна даже ниточка шоссе, федеральная трасса Ростов-Баку.
Женщины устроили перекур, одни стояли, опершись на лопаты, другие уселись у стенки.
Катя курить не стала, пошла одна за трубы, туда, где ее не было видно. Встала на самом краю, смотрела на волю. По дороге шли машины, ехал автобус.
По краешку крыши трусила старая рыжая кошка. Замерла, вытянула шею, покралась тихонько. Но горлица потопталась чуть на месте и взлетела. Полетела через колючку, в поле. Кошка постояла, посмотрела в небо и поплелась обратно ни с чем.
МОРФИЙ
«Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы – как вспоминаешь о счастье, как вспоминаешь!»
Пишущая рука поставила восклицательный знак в желтой странице дневника. На столе лежали папиросы, спички, стетоскоп, руководство по акушерству и гинекологии Додерляйна, стояли склянки с камфарой и кофеином. Рядом с кожаным саквояжем – завернутые в марлю торзионные пинцеты и небольшой черный браунинг. Из трубы граммофона звучала музыка «Фауста».
ТИТР
Молодой человек с огромным чемоданом, баулом через плечо и докторским саквояжем спустился с дощатого перрона станции Сычевка. Накрапывал серый мелкий дождь, который пропитал здание станции, лошадей, редких пассажиров и уснувшего в телеге мужичка. Доктор подволок к нему багаж и окликнул. Тот долго озирался, потом суетливо обежал вокруг телеги и бестолково стал укладывать вещи на сено. Доктор уселся, достал папиросы. Тронулись.
ТИТР
Дорога была самой скучной из всех безнадежных дорог, которые только бывают в средней полосе России. Жухлость, бурьян, сырость. От холода и дождя зуб на зуб не попадал.
– Слышишь, братец, останови где, у кустов…
Возница не отвечал. На много верст кругом не было ни души, казалось, что в этот момент между небом и землей двигаешься только ты один.
Доктору было двадцать четыре года, хотя выглядел он моложе, чего, конечно, стеснялся. Оттого он носил строгий пробор и тугие галстуки. Хотя он уже успел провести с дюжину ампутаций по фронтовым госпиталям, университет он кончил совсем недавно. До срока, как и все его одногодки в 1916-м, он вышел ратником ополчения второго разряда.
– Останови уже, друг, где-нибудь, право, мочи нет…
Лошадь встала, будто и не двигалась. Доктор Поляков, путаясь в пальто, заметался по дороге, сначала к одной обочине, потом к другой. Что-то похожее на кусты, может, и виднелось вдалеке, но нога провалилась в лужу, Поляков чертыхнулся и пристроился, где был, уворачиваясь от ветра. Заметил, как возница, прямо возле телеги, не спеша управляется со своими мудреными крестьянскими одеждами, обвел глазами неровный горизонт и корявые вербы и вдруг столкнулся взглядом с двумя ездоками на подводе, выползшей из-за пригорка. Впрочем, они смотрели куда-то мимо, были то ли мужского, то ли женского полу, не разобрать, оба имели отрешенные, по-монгольски непроницаемые лица. Поляков порядком смутился, особенно когда, поравнявшись, один из них снял шапку и сложился пополам.
Правда, другой лишь коротко сплюнул. Это вроде бы и была баба. Доктор застегнулся, влез обратно и приказал трогать.
ВЕЧЕР. БОЛЬНИЦА
Когда приехали, уже темнело. Закоченевший и измученный Поляков искоса оглядывал оштукатуренное здание больницы с фонарем над крыльцом, флигель и сараи. Телега подъехала ко входу, хлопая и чавкая досками, брошенными для ходьбы через двор. Возница сдернул багаж, потом куда-то исчез. Доктор украдкой поправил волосы и узел на галстуке, молодецки спрыгнул с телеги, едва удержавшись на затекших ногах. Однако никто не спешил выходить навстречу. Еще раз оглядевшись, он начал было подтягивать чемодан к крыльцу, балансируя на всхлипывающей под ногами доске, но тут подскочил на помощь возница, и тут же ярким прямоугольником раскрылась обитая клеенкой половина дверей, явив на пороге двух причесанных женщин с приветствиями и с «милости просим», затем дядечку-фельдшера, борющегося со шпингалетами второй половины…
– Здравствуйте, здравствуйте, заждались уж…
– Проходите, проходите… Влас, я приму чемодан, поставь самовар, будь любезен… – мужичок-возница опять исчез. – Проходите туда, пальто давайте…
Толкаясь и любезничая, миновали сени и приемную с окошком регистрации, женщины что-то шепнули друг другу, а из ординаторской уже доносился голос фельдшера:
– Ну-с, разрешите представиться, Демьяненко Анатолий Лукич…
– Доктор Поляков, очень рад…
– Мы, знаете, уже с июня ждем… Писали сколько… Предшественник ваш, Леопольд Леопольдович, работу наладил, но без врача, сами понимаете… Треть в город направлять приходится… Вот они наконец спохватились, а то бы до весны ждали… Понятно, сейчас сюда силой никого не затащишь… Дураков нет… Да… Вот, разрешите познакомить, наши акушеры, также сестры милосердия в двух лицах…
На пороге комнаты улыбались женщины. Одна была Анна Николаевна, другая, постарше, Пелагея Ивановна. На круглом столе стояли варенье и четыре чашки. На окошке тюль и цветы.
– Вы, доктор, наверное, студентом еще будете? – спросила Пелагея Ивановна. – Или кончили?
– Кончил, разумеется, – Поляков строго достал папиросу.
– Моложаво выглядите…
– Прошу садиться, чаю выпьем, – предложила Анна Николаевна. – Сейчас уж самовар принесут.
– …Да, а больницу нашу раньше господа из Никольского патронировали, – рассказывал Анатолий Лукич уже в библиотеке, пока Поляков с некоторым трепетом разглядывал немецкие атласы и руководства. – Леопольд книги аж из Лейпцига выписывал, а лекарств еще на две революции хватит, – продолжал фельдшер в коридоре. – Здесь аптека наша, мази, кислоты, пиявки имеются…
Поляков растерянно читал латинские этикетки на банках и пузырьках…………………………..Morphium,
Кое-что было ему абсолютно незнакомо. Одну баночку он повертел в руках, на что фельдшер посетовал: «………………..ия последняя банка уж осталась».
Они прошли операционную, еще один коридор с торчащими из стены медными кранами, между палатами, и, как бы сделав круг, подошли к кабинету доктора. Фельдшер открыл дверь.
– Вот и кабинет его. Ваш, в смысле, – смутился он.
Поляков зашел, зачем-то присел за стол, тоскливо косясь на гинекологическое кресло.
– Рожать-то много возят? – как бы без интереса спросил он.
– Да диковат еще народ, – посетовал Анатолий Лукич, – все больше бабки у них в чести… К нам-то везут уже после их лечения. Вот одна недавно пузырь прокалывать вздумала, привезли все ж через сутки – у младенца вся голова ножом изрезана… Да-с, дикий народец… А уж по трудным родам Леопольд знатный мастер был, да что говорить, он с утра до ночи оперировал…
Доктор посмотрел в окно, на дворе стояла непроглядная темень, болтало желтый фонарь.
Гремя ключами, Наталья, кухарка и жена Власа, отперла двери флигеля, докторской квартиры. Влас поволок чемодан.
– Я, барин, застелила наверху, ежли зазябнете, перина в шкапе лежит. Как проснетесь, али что надобно будет, по печке-то постучи, по самой дверце, мы же внизу тут, по той стороне. Звонок-то оборвали Липонтий Липонтьевич. Ну, храни Господь, отдыхайте с дороги, даст Бог, не привезут никого.
Квартира была большая. Пока Влас ворошил угли и гремел задвижкой, Поляков вытряс из баула книги, нашел фармацевтический словарь и, быстро перелистав, открыл на ………. Внимательно прочитав, он закурил, походил по комнате, потом выудил руководство по акушерству, прочел главку «Поворот на ножку» и только тогда успокоился. Подняв голову, доктор заметил наконец Власа, который стоял посреди комнаты и блестящими глазами смотрел в угол. Сглотнув, он осмелился и произнес:
– Никак музыку привезти изволили, ваше благородие.
–Что?
Влас снова сглотнул и кивнул на выглядывающую из баула обернутую в холст и перевязанную шпагатом граммофонную трубу.
– Музыку. Привезли.
– А, да… Граммофон вот… Люблю музыку.
Поскольку Влас не отвечал и не уходил, доктору пришлось задать вопрос:
– А ты, Влас?
– Мы также, – снова сглотнул он.
– Э-э… Ну а Липонтьевич ваш… любил музыку? Влас пожевал и подумал.
– Липонтий немец был. Строгой.
На затемненной сцене, в луче света, пела красивая женщина в черном платье. Музыка звучала медленная и тихая, но пения не было слышно. Видно было только, что она поет. Свет становился ярче, вычерчивал бордовые кулисы с золотой бахромой, оркестровую яму, головы музыкантов. Так продолжалось некоторое время, и уже вроде бы стало можно различать звуки ее голоса, как кто-то начал осторожно, но упорно стучать. Поляков проснулся.
