– Я глаз не сомкну, – пообещал сияющий как новогодняя елка Данила и почти бегом рванул в столовую.
Подперев плечом стену, сложив руки на груди и провожая парня задумчивым взглядом, Охотник сам у себя спрашивал – что именно, какая неведомая сила заставила его вдруг ни с того ни с сего взять и пригласить мальчишку в гости? Тем самым приблизив его к себе и одним махом сорвав, уничтожив ту гигантскую, непреодолимую для остальных пацанов дистанцию между прошедшим всю войну инструктором и выдернутым из-за школьной парты безусым курсантом? И тут же сам себе ответил: глядя на Данилу, он словно смотрит в зеркало и видит самого себя. Конечно, их судьбы различны и непохожи, как красное и черное. И все же… В какой-то неуловимый момент, по ходу занятия по химзащите, незаметно наблюдая за самым маленьким в классе Гномом, за тем, как тот, сидя в гордом одиночестве на задней парте, с едва ли не открытым ртом внимает каждому произнесенному им слову, Ярослав вдруг со всей очевидностью понял – он нужен этому сильному духом, но совершенно одинокому, щуплому конопатому пацану, возможно, как никто другой. Нужен так же, как ему самому в тридцать третьем оказался жизненно необходим профессор Сомов. Ведь теперь трудно себе даже представить, как сложилась бы дальнейшая судьба Славы Корсака, проигнорируй Леонид Иванович неожиданный и осторожный вопрос подошедшего к нему после лекции студента-первокурсника о не совсем обычного вида костяшках на пальцах рук. И вообще – был бы он сейчас жив?..
И снова, как и тринадцать лет назад, Ярослав сам сделал первый шаг навстречу, и уже в самом начале диалога понял, что его отточенная до бритвенной остроты интуиция и на сей раз не обманула. Откровения охотно пошедшего на контакт Гнома о его твердом желании во что бы то ни стало стать разведчиком и о тесном знакомстве с бандой хулиганов с Петроградки лишь окончательно убедили Ярослава, что проруха-судьба по своей природе фатальна и, как любят повторять набожные старушки, «чему быть – того не миновать». Их с Данилой пути пересеклись именно сейчас, когда это было необходимо. В его силах не только помочь парню в освоении азов ратного дела, но и одновременно оградить его от каких бы то ни было контактов с уголовниками. К чему ведет такая «ни к чему не обязывающая дружба» с урками, Ярослав слишком хорошо знал на собственном горьком опыте…
Вечером, после отбоя, когда измотанные, промороженные на плацу и уставшие за день детдомовские мальчишки уже без задних ног сопели на своих железных двухъярусных койках, закончивший обход казармы Охотник, как и обещал, подошел к Гному и увидел, что конопатый – единственный из всего класса – лежит с открытыми глазами, то и дело хлопая потяжелевшими веками и отчаянно борясь с одолевающим его сном. Организм мальчишки настойчиво требовал отдыха, но Данила не сдавался – так велико было желание курсанта снова оказаться с глазу на глаз с капитаном Корнеевым.
Упрямый, волчонок. Это хорошо. Ярослав сдержанно улыбнулся, поймал полный вопросов взгляд Найденова и без лишних слов чуть заметно кивнул, приложив палец к губам: «Иди за мной. Только тихо». Дважды повторять не было нужды. Грубое армейское одеяло тотчас отлетело в сторону, Гном, предусмотрительно даже не снимавший брюк, мигом сунул ноги в тяжелые кирзовые ботинки, быстро зашнуровал их и направился вслед за Охотником к расположенной в конце коридора каптерке, где, среди гор курсантского обмундирования, обычно коротал время дежурный инструктор.
Ярослав толкнул чуть слышно скрипнувшую дверь, пропустил Данилу в натопленную комнатушку:
– Падай на кровать. Чувствуй себя как дома. Чаек уже заварился…
– Я забыл, что это такое – свой дом, товарищ капитан, – грустно и вместе с тем доверительно сказал Гном, присаживаясь на застеленную синим одеялом койку, возле крохотного стола, где лежала половина батона, стояли две кружки, исходила парком большая стеклянная банка с красноватым чаем. Рядом стояла другая, литровая, доверху наполненная вареньем.
– Ничего. Всему свое время, – успокоил Охотник, кладя трость и присаживаясь на табурет. – Бери хлеб, мажь вареньем. Не стесняйся.
– Я… это… не голоден, – сглотнув слюну, не слишком уверенно буркнул Данила.
– Я тебе дам не голоден! – ухмыльнулся Ярослав. – Сказки мне не рассказывай. Бери, я сказал. Лопай. И я с тобой, за компанию… – Пододвинув к себе батон, Охотник покромсал его тяжелым армейским ножом на толстые ломти. Один ломоть оставил себе, другой вложил в руку Данилы. После разлил по кружкам ароматный чай.
– Вот теперь порядок. – И с демонстративным аппетитом откусил кусок, промычав нечто восторженное и прихлебнув чай. – Варенье свое. У нас с женой дом за городом. Рядом река, лес. Ягоды она сама собирала. Она у меня вообще – золото…
– А дети у ваф ефть? – жадно уписывая столь королевское угощение, спросил заметно расслабившийся, чуть освоившийся в каптерке Гном, активно работая челюстями и уже поглядывая на другой кусок батона.
– Пока нет, – улыбнулся Ярослав и подмигнул. – Но, думаю, это не надолго. Максимум до осени. Ну, что? Вкусно?
– Офень, – кивнул, облизывая губы, Данила. – А мофно мне…
– Можно. Пока все не умнешь – обратно не отпущу. Вперед. Голодный солдат на привале – плохой солдат. А вот в бою – совсем наоборот. Чересчур много жрать нельзя, сразу кровь от мозга к желудку оттекает, реакция и бдительность почти наполовину теряются…
В тесной каптерке, с двух сторон заставленной под самый потолок стеллажами с одеждой, обувью и прочим мелким имуществом, включая банки с ваксой, мыльно-рыльно-пыльные принадлежности, свертки с агитационными плакатами и макеты гранат, автомата «ППШ» и пистолета Токарева, в отличие от сотрясаемой богатырским храпом и наполненной не самыми приятными запахами курсантской казармы было уютно. Тихо. Пахло дымком, заваркой и гуталином. В неплотно закрытое шторами одинокое окошко глядела с морозного ночного неба полная луна, а в печке тихо шелкали сгорающие поленья и протяжно гудело от хорошей тяги.
– Ты где драться учился? – спросил, разливая чай по опустевшим кружкам, Ярослав, когда Гном управился с остававшейся в гордом одиночестве горбушкой, затем по-простецки смел со стола в ладонь все хлебные крошки, бросил в рот и теперь, почти не моргая, в упор смотрел на банку с вареньем, где оставалась еще добрая половина. – Лопай, лопай… Так где?
– А что, получается? – быстро, как пулемет, орудуя ложкой, не без самодовольства поинтересовался Данила.
– Нормально, для начала, – уклончиво ответил Охотник.
– Никто меня не учил. Сам научился. В детдоме иначе нельзя – или тебя затуркают, в соплю превратят, или боятся, или просто знают, что парафинить бесполезно. Легче убить, чем заставить нужник после отбоя чистить…
– В какую еще соплю? – удивленно поднял брови Охотник, прекрасно понимая, о чем идет речь. Но он хотел дать Гному возможность выговориться до конца. Пацану это было просто необходимо.
– У нас так салабонов называют – сопля. Или парафин. Тех, которые лучше будут чужие носки стирать, чем в морду получать. Когда я в этот детдом попал, сразу после войны, из эвакуации, с Урала, меня наши бакланы… кто именно – не скажу… тоже решили соплей сделать. Даже хуже, – на секунду смутился, а затем сверкнул холодным, далеко не детским взглядом Данила. – Сопли, они ведь тоже разные бывают. Одни только шуршат, а другие… Их еще рабочими соплями называют… Бакланов в умывальнике и сортире по ночам ублажают. Как шлюхи… Думали – раз я маленький, значит, легко запарафинить будет. Подстерегли в умывальнике, подошли втроем, двое заломали руки, ударили под коленки, на пол сбили, а дружок ихний уже штаны спустил. Чтобы, значит, мне своим хером по лицу поводить. А потом при всех заявить что я – сопля, к тому ж «рабочая»…
Не слишком приятные воспоминания, однако, никак не отражались на скорости поглощения Гномом варенья. Ложка уже звонко стучала по самому донышку банки.
– А ты что же? – как можно спокойней, словно между прочим, осведомился Охотник, прихлебывая чай.
– А я подбородок в грудь упер, да вдруг как садану головой ему в колено, – ухмыльнулся Гном, – Да так удачно, что коленную чашечку сломал. Цыпа сразу заорал, как резаный, грохнулся. Со спущенными штанами… Другие двое растерялись, хватку ослабили, я сумел извернуться, вырвать одну руку. Укусил одного за палец, вскочил на ноги и с разворота – ногой по яйцам. С третьим дебилом, правда, пришлось долго возиться. На голову выше меня, опытный… Два зуба мне, падла, выбил! Нос чуть не сломал… Я потом три недели как енот ходил, с двумя фонарями и опухшей скулой, языком с трудом ворочал. Твердую пищу жрать не мог… Но его я тоже достал. Повезло. Так бы он меня уделал… Шваброй по башке ему врезал. Она в углу стояла, возле мусорника. Палка толстая была и то сразу надвое переломилась…
