Вообще символы нагоняли на нее трепет и благоговение. Даже клирошан, когда они надевали свои белые пелеринки, она выделяла из среды остальных мальчиков и смотрела на них, как на существа высшей породы. И уж, конечно, священник в рясе и эпитрахили представлялся ее детскому воображению овеянным благоуханием святости.
В интересах истины надо заметить, что Ивонна никогда особенно усердно не посещала церкви, и эти благоговейные настроения не могли быть ослаблены привычкой. Тем не менее, когда каноник в это воскресенье стал у аналоя, и его звучный, красивый голос разнесся по аббатству, Ивонне вдруг стало жутко. Накануне вечером он был так нежен с ней, так весело шутил, что казался почти равным ей. А теперь он отошел так далеко от нее, что пропасть между ним, священником, служившим обедню, и ею, бедной, маленькой, незначительной — Ивонной, казалась непроходимой. Когда же он взошел на кафедру и начал проповедь, ей стало еще более жутко. Она не могла представить себе, что это — ее жених.
Он проповедовал на текст из истории Никодима. «Если человек, не родится вновь…» Ей вдруг показалось, что это относится именно к ней, и, перестав следить за речью каноника, она прочла сама себе маленькую проповедь. Она должна родиться снова. Ивонна-певица должна умереть, а вместо нее должна появиться новая возрожденная Ивонна, хозяйка ректората, м-с Эверард Чайзли. Как раз в этот момент она поймала фразу из проповеди — о душевных муках, сопутствующих смерти старого Адама — и подумала: «Может быть, и ей придется пройти сквозь очистительный огонь. Совсем как феникс…» Но тотчас же строго пожурила себя: «Ну можно ли смешивать феникса с Никодимом — это даже грешно». И, напрягая внимание, заставила себя следить за проповедью.
После завтрака каноник повез ее в ректорат — огромное здание елизаветинских времен с пристройками, выведенными в девятнадцатом веке. Она послушно ходила за ним из комнаты в комнату, дивясь красоте своего будущего жилища. Каноник тратил много денег на свои коллекции, нередко переплачивая, как говорили критики, и дом его был настоящим музеем. В каждой комнате, на каждой площадке лестницы бросались в глаза картины, статуи, резьба по дереву, редкая мебель. Вначале, еще подавленная величием его сана, молодая женщина была тиха и молчалива, но постепенно новые впечатления изгладили первое.
Каноник говорил так, как будто все эти вещи уже принадлежали ей, им обоим.
— А вот это ваш будуар, — сказал он, вводя ее в милую комнату с видом на аббатство и окнами, выходившими на зеленую лужайку. Как вы думаете, хорошо вам будет жить здесь?
— Как же не хорошо! — благодарно улыбнулась она. — Не только потому, что вы отдали мне лучшую комнату в целом доме, но и потому, что вы, вообще, так добры ко мне.
— Разве можно не быть добрым к вам, дитя мое? — сказал каноник.
Он говорил искренно. Ивонна была пристыжена и в то же время ободрилась. Она робко заглянула ему в глаза. Он казался таким добрым, таким правдивым, таким снисходительным и в то же время таким достойным уважения и всякого почета, что все струны ее женского сердца были затронуты. В этой комнате, которая будет принадлежать ей, впервые будущее для нее слилось с настоящим. Она застенчиво вложила руку в его руку.
— Я никогда не пойму, зачем я могла понадобиться вам, — выговорила она тихо, — но я молю Бога, чтоб он помог мне быть к вам доброй, любящей и послушной женой.
— Аминь, дорогая, — сказал каноник, целуя ее.
X
ДОБРЫЕ СОВЕТЫ
Таким образом, Ивонна вышла замуж и в течение шести месяцев была счастлива вполне. Она принимала у себя весь Фульминстер и графство, а Фульминстер и графство принимали ее. Муж баловал ее и не возлагал на ее плечи никакой серьезной ответственности. Она сумела покорить сердце и экономки, м-с Диркс, и садовника Иордана, и кучера Флетчера, каждый из которых в своей сфере влияния пользовался неограниченной властью, и благодаря этому выбирала кушанья для обеда, наполняла дом цветами и каталась, когда ей вздумается.
Живой и быстрый ум ее скоро разобрался во всех домашних делах, и на практике она сама заведовала хозяйством, чем каноник немало гордился. Свои общественные обязанности она выполняла с тактом, вытекавшим из ее врожденной искренности и простоты. М-с Уинстэнлей уехала с первого же званого обеда, задыхаясь от злости. Она ждала провала, была уверена, что Ивонна не сумеет ни занять, ни угостить гостей — и вместо этого должна была присутствовать при триумфе юной хозяйки.
Ни единого облачка не было на ее горизонте со дня венчания, после которого молодые провели волшебный месяц в Италии, под лазурными небесами, среди лазурных озер, мраморных дворцов и дивных картин. После этого так интересно было вернуться домой и вступить во владение своим хозяйством, так занимательно было видеть у себя в гостиной все новые и новые лица, ездить отдавать визиты и бывать на обедах и раутах, устраиваемых в честь новобрачных.
Новые обязанности интересовали Ивонну. Она занималась с детьми в воскресной школе, обучая их богословию, которое и не снилось преподобным отцам. Пела в местных благотворительных концертах. Одевалась в красивые платья, чтобы нравиться мужу. Она изучила все его вкусы — от пищи до музыки — и радовалась, когда могла угодить ему.
С чисто женской гибкостью она старалась приспособится к нему во всем. Его лицо стало для нее книгой, которую она любила читать, когда они встречались после недолгой разлуки; и смотря по тому, что она прочитывала в ней, сама она становилась скромной, или веселой, или деловитой.
В свободное время она пела для самой себя, читала французские романы, в огромном количестве выписываемые из Лондона, или проводила время с Софией Вильмингтон и ее братом, которые скоро стали ее первыми друзьями и руководителями в Фульминстере. Нередко она сидела, ничего не делая и предаваясь мечтательному созерцанию своего счастья.
В такие минуты она невольно сравнивала второе свое замужество с первым и первого мужа со вторым. В памяти оживали сцены семейной жизни, полузабытые за годы вдовства, и контраст так волновал ее, что ей трудно было даже сдерживать свое волнение и хотелось открыться мужу. Но она не смела. Любовь, может быть, и сломала бы преграды между ними, но не то почтительное, благородное чувство, которое она питала к канонику. К тому же, помимо одного маленького разговора у матери Стефена во время ее болезни, между ними никогда не было и речи об Амедее Базуже. Как истый мужчина, каноник предпочитал вовсе не думать о том, что у него был предшественник. Но женщине приятно было вспоминать и сравнивать, так как это делало ее теперешнее счастье еще более ценным для нее.
