и сарая нет?
– В саду поставим палатку, и пока не выстроим новый дом, будем жить там.
– Ну, а если и сад сожгли?
– Но земля-то осталась, сынок, наша земля, вот на этой земле и будем жить…
Рассказ 2
Хлеба и зрелищ
«Город, выставленный на продажу. Прийдет покупатель – и нет города»
Югурта.
По левую руку послышался хрип гопломаха . Мирмиллон , наконец-то, достал гладиатора закрытым забралом и испанским мечом перерезал ему горло. По рядам зрителей прокатилась волна оваций. Публика выражала восторг победившему мирмиллону, но у наблюдавшего эту сцену Луция Манилия на лбу выступили крупные капли пота. «Неужели это конец?» – промелькнуло в голове, как опытный боец он понимал: победивший мирмиллон прийдет сейчас на помощь вооруженному трезубцем и сетью ретиарию , оба станут в глухую оборону, пока дерущийся неподалеку фракиец не прикончит его единственно оставшегося в живых и тяжело раненого сторонника, после чего соединится с оставшимися двумя; а против мирмиллона, ретиария и фракийца, вооруженный одним самнитским мечом, Луций Манилий, рано или поздно, будет обречен на поражение. «Терять им нечего, и потому будут драться до конца, чтобы спасти свою жизнь; плевать они хотели, что я – римлянин и патриций», – с горечью подумал Луций. Единственной надеждой на спасение оставался зритель. Он имел право сохранить жизнь побежденному бойцу, если тот заслужит его признание. На симпатию и признание зрителей вроде бы мог надеяться и он, Луций Манилий, ведь пол-Рима ради того и ходили в цирк, чтобы посмотреть именно на его знаменитые поединки. Он, Луций Манилий – живой идеал римской толпы, многие сенаторы и проконсулы могли позавидовать его популярности среди народа, но и это – напрасная надежда: ведь он, опытный гладиатор, хорошо знал, что толпа любит и славит победителя. «Своим сегодняшним поражением я только разочарую их, и они без всякого сожаления обрекут меня на смерть. Толпа одинаково не любит побежденных, будь то на форуме или на цирковой арене». Оставалось либо победить, либо умереть. Видно, это поняли и на трибунах, потому что зрители затихли, и на арене цирка воцарилась зловещая тишина. Сейчас все решали секунды. Луций сделал глубокий вдох и перешел в наступление. С расстояния пяти шагов он бросил меч в открытую грудь ретиария и с точностью профессионала попал тому в горло. Такой прием считался полузапрещенным, но теперь некогда было заботится о правилах боя: слева приближался мирмиллон. Из рук стоявшего еще на ногах мертвого ретиария Луций выхватил сеть и бросил ее за спину; у бойца, вооруженного легким фракийским мечом, наверное, был бы шанс увернуться от этого броска, но у тяжело вооруженного и не поворотливого приближавшегося сзади мирмиллона шанса для спасения не было. Луций потянул на себя конец веревки, и запутавшийся в сети мирмиллон беспомощно упал на землю. Все это произошло за какие-то две-три секунды, и притом столь неожиданно, что зритель даже не успел до конца воспринять произошедшее. Перед стодвадцатитысячной толпой открылась лишь конечная сцена: ретиарий с проткнутым горлом и попавший в сеть мирмиллон. Зрелище было настолько впечатляющим, что на один миг все онемели, после чего трибуны взорвались оглушительными овациями. Зрители вскочили на ноги и от восторга стали прыгать, как дети. Луций трезубцем проткнул мирмиллона в незащищенное место ниже живота, и выпотрошив его, под общий гул трибун двинулся в сторону фракийца. Тот мгновенно оценив свое безысходное положение, бросил меч на землю и в знак мольбы о пощаде поднял вверх указательный палец.
– Лу – ций Мани – лий, Лу – ций Мани – лий! – орала стодвадцатитысячная трибуна, и этот оглушительный рев вскоре покрыл склоны Аветина и Палатина.
В конце боя зрители выбежали на арену, подняли на руки Луция и понесли его как победившего триумфатора по главной улице города. По дороге жители, собравшиеся на крышах домов и мостовых, бросали ему цветы. Город торжественно встречал своего любимого кумира.
…………………………………………………………………………………….
– О тебе говорят, что ты поэт среди гладиаторов, – Сатурнин привстал с ложа и взял со стола чашу с вином. – Признаться, до сегодняшнего дня я не очень-то понимал, что подразумевалось под этим, но то, что сегодня увидел, это, действительно, высокое искусство, настоящий шедевр поединка. Народ чуть с ума не сошел от восторга. Я уже два года, как являюсь народным трибуном, но таких оваций не слышал даже на форуме. По возрасту и положению тебе уже полагается стать членом сената. Пользуясь такой популярностью среди плебеев, можешь сделать блистательную политическую карьеру. Зачем отказываться от этого? Я бы мог надавить на цензоров, чтобы тебя приняли в сенат.
На губах Луция промелькнула брезгливая улыбка.
– Чтобы Луций Манилий стал одной из трехсот одетых в тогу с красной каймой кукол, называющих себя сенаторами, и что самое смешное, действительно, таковыми считающимися? Нет уж, увольте, я предпочитаю цирк. На арене Луций Манилий единственный и неповторимый.
– Тебе не кажется, что твои цирковые амбиции смешно выглядят? – спросил Главк, возлежащий на ложе по левую сторону от хозяина дома.
В атрии, у накрытого стола собрались четыре друга: народный трибун Луций Сатурнин, городской претор Главк, греческий поэт Диоген и сам хозяин дома, римский патриций Луций Манилий, потомок древнего рода. Среди собравшихся молодых патрициев только греческий поэт выделялся преклонным возрастом, седой бородой и не характерным для римлян мягким выражением лица.
– А мне смешными кажутся ваши амбиции, связанные с форумом. На арене цирка я хоть искренен: даю народу то, что он ждет от меня, настоящее зрелище, чего не скажешь о вас. Вы цирк перенесли на форум и в стены сената.
– А что нам еще остается, Луций? – обиженным тоном произнес Главк, – разве это наша вина, что живем в такое время?
– Верно, сердца римлян сегодня можно покорить только хлебом и зрелищем. Зрелища устраиваешь ты, а хлеб – это наша забота, – подтвердил Сатурнин слова своего друга.
– А когда хлеба не хватает, то и политики вынуждены устраивать зрелище, другого выхода у них нету, – включился в спор Диоген, – и тебя, мастера зрелищ, именно поэтому и зовут в сенат: ведь никто лучше тебя не справится с этим делом.
За столом раздался невольный смех.
– Диоген, я ведь уже сказал: не наша вина в том, что пришлось жить в такое время, или ты лучшего мнения о нашей эпохе и наших современниках?
Поэт в знак того, что сдается, поднял вверх обе руки.
– Когда городской претор
