– О господи! – воскликнул я, подавив не то смех, не то рыдание.
– Вот именно. Помянем Господа. Он нас всех спасет. – У Генри задрожал голос. – Теперь ты понимаешь, почему я не хочу, чтобы ты сказал об этом Фанни? Мы ей расскажем потом, понемногу. Будем сообщать каждую неделю о каком-то одном случае. Растянем на несколько недель. Пьетро Массинелло в тюрьме, его собаки пропали, кошки разбежались, гусей сварили. Сэм в больнице. Джимми утонул. А я? Взгляни на мой платок. Я его комкаю в кулаке. Он весь мокрый от слез. Я не слишком-то хорошо себя чувствую.
– Да уж, сейчас вряд ли кто чувствует себя хорошо.
– А теперь, – Генри безошибочно протянул руку туда, откуда раздавался мой голос, и мягко коснулся моего плеча, – а теперь поднимайся и изволь быть веселым. Повесели Фанни.
Я постучал в дверь Фанни.
– Слава богу! – донесся до меня ее голос.
Казалось, будто пароход поднялся вверх по течению, широко распахнул дверь и, вспенивая воду, по линолеуму вернулся назад.
Снова втискиваясь в свое кресло, Фанни взглянула на меня и спросила:
– Что стряслось?
– Стряслось? Господи. – Я повернулся и посмотрел на дверную ручку, за которую все еще держался. – Ты что, никогда не запираешь дверь?
– А зачем? Кому придет в голову врываться сюда и штурмовать Бастилию? – Но Фанни не смеялась. У нее был настороженный вид. Как и у Генри, нос у нее был чуткий. А меня бросило в пот.
Я закрыл дверь и сел в кресло.
– Кто умер? – спросила Фанни.
– Умер? Что ты хочешь сказать? – запинаясь, ответил я вопросом на вопрос.
– У тебя такое лицо, будто ты только что с китайских похорон и очень проголодался. – Она сделала попытку улыбнуться, но только поморгала.
– Ах да, – нашелся я. – Меня Генри напугал в вестибюле, вот и все. Ты же его знаешь. Входишь в дом, а его в темноте не видно.
– Какой ты никудышный враль! – возмутилась Фанни. – Где ты пропадал? Я извелась, дожидаясь, когда ты наконец явишься. Ты когда-нибудь уставал оттого, что ждешь? Я так ждала тебя, дорогой мой, боялась, не случилось ли чего. Ты, наверно, грустил?
– Очень грустил, Фанни.
– Ну вот. Я так и знала… Это из-за того ужасного старика в львиной клетке? Так ведь? Как он смел огорчить тебя?
– От него это не зависело, Фанни, – вздохнул я. – Наверно, он предпочел бы остаться в билетной кассе и подсчитывать конфетти у себя на жилете.
– Ну ладно. Фанни тебя развеселит. Не опустишь ли иголку на пластинку, дорогой? Да, это она, Моцарт. Под него можно петь и танцевать. Как-нибудь пригласим сюда Пьетро Массинелло, хорошо? «Волшебная флейта» как раз для него. И пусть приведет свой зверинец.
– Конечно, Фанни.
Я опустил иголку, пластинка многообещающе зашипела.
– Бедный мальчик, – вздохнула Фанни. – У тебя и впрямь несчастный вид.
Кто-то тихо поскреб по двери.
– Это Генри, – сказала Фанни. – Он никогда не стучится.
Я пошел открывать и услышал голос Генри в коридоре:
– Это я.
Я распахнул дверь, и Генри потянул носом.
– Мятная жвачка. По ней я тебя и узнаю. Ты вообще-то жуешь что-нибудь другое?
– Не жую, даже табак.
– Твой кеб здесь.
– Мой… что?
– С каких это пор ты можешь позволить себе такси? – изумилась Фанни, щеки у нее порозовели, глаза зажглись. Мы провели чудесные два часа с Моцартом, и вокруг нашей внушительной леди даже воздух светился. – Ну так в чем дело?
– Вот именно. С каких это пор я могу себе позволить… – проговорил я и прикусил язык, потому что Генри, оставаясь за дверью, предостерегающе покачал головой. И осторожно приложил палец к губам.
– Так это твой друг. Таксер. Знает тебя по Венеции. Ясно?
– Ясно! – ответил я, нахмурившись. – Раз ты так говоришь…
– Да, и вот еще что. Это для Фанни. Пьетро просил ей передать. У него внизу так тесно, совсем места нет.
Он вручил мне пушистого мурлыкающего кота, белого в рыжих и черных пятнах.
Я взял его на руки и понес эту мягкую ношу к Фанни, а та, взяв кота, и сама замурлыкала.
– О боже! – воскликнула она, радуясь и Моцарту, и пестрому коту. – Ну и кот! Прямо мечта!
Генри кивнул ей, кивнул мне и скрылся в коридоре.
Я подошел к Фанни и крепко обнял ее.
– Ты только послушай, послушай, какой у него моторчик! – воскликнула она, поднимая кота, толстого, как подушка, и целуя его.
– Запри дверь, Фанни, – попросил я.
– Что? – удивилась она. – Зачем?
По дороге вниз я нашел Генри, он все еще чего-то ждал, притаившись у стены.
– Генри, ради бога, что ты тут делаешь?
– Прислушиваюсь, – ответил он.
– К чему?
– К дому. К этому месту. Ш-ш-ш! Осторожно. Ну вот!
Он поднял трость и, словно антенну, направил ее в глубину коридора.
– Там. Ты… слышишь?
Где-то шелестел ветер. Где-то далеко, сквозь темноту, пробежало легкое дуновение. Скрипнули балки. Кто-то вздохнул. Застонала дверь.
– Ничего не слышу.
– Потому что стараешься. Не надо стараться. Стой спокойно. Просто слушай. А сейчас?
Я прислушался. У меня по спине пробежал холодок.
– Кто-то в доме есть, – прошептал Генри. – Кто-то чужой. Я чую. Я не дурак. Наверху кто-то есть, бродит, замышляет недоброе.
– Не может быть, Генри.
– Так и есть, – прошептал он. – Это я, слепой, тебе говорю. Чужой. Плохой. Генри знает, что говорит. Не послушаешься, упадешь с лестницы или…
«Утону в ванне», – подумал я. А вслух сказал:
– Будешь стоять тут всю ночь?
– Кто-то же должен сторожить.
«Слепой?!» – подумал я.
Он прочитал мои мысли. Кивнул.
– Ну ясно. Старый Генри. А как же? А теперь беги. Там, у входа, огромный сногсшибательный «Дьюсенберг»[89], пахнет – помереть можно! Никакое это не такси. Я соврал. Кто может заехать за тобой так поздно? Кого-нибудь знаешь с такой шикарной машиной?
– Никого.
– Ну иди. Я поберегу Фанни для нас. А вот кто теперь позаботится о Пьетро? Ни Джимми нет, ни Сэма.
Я пошел к выходу, из одной ночи в другую.
– Да, еще одно…
Я остановился. Генри сказал:
– А что за дурные новости ты принес сегодня и ничего не сказал? Ни мне, ни Фанни?
Я рот раскрыл.
– Откуда ты знаешь?
Я подумал о леди с канарейками, как она, завернутая в простыни, молча опускается на дно реки и скрывается из виду. Подумал о Кэле, о том, как крышка пианино прихлопнула ему пальцы, исполнявшие «Кленовый лист».
– Хоть ты и жуешь мятную жвачку, – рассудительно заметил Генри, – дыхание у тебя, молодой сэр, сегодня несвежее. А значит, пищу ты перевариваешь плохо. Это значит, плохой для писак выдался день, до нутра пробрало.
– День был для всех плохой, Генри.
– Ну, я пока еще здесь пофырчу и порычу. – Генри выпрямился и потряс тростью, целясь в коридор, где сгущалась тьма, перегорели лампочки и тихо оплывали души. – Генри – сторожевой пес. А теперь – марш!
Я вышел из дому к машине, которая не только пахла, но и на самом деле была «Дьюсенбергом» выпуска двадцать восьмого года.
Перед входом стоял лимузин Констанции Раттиган.
Длинный, сверкающий, роскошный, словно витрина магазина на Пятой авеню, неизвестно как оказавшаяся на убогой окраине Лос-Анджелеса.
Задняя дверца была распахнута. Шофер на переднем сиденье низко надвинул на глаза фуражку и смотрел прямо перед собой. Он даже не взглянул на меня. Я пытался привлечь его внимание, но лимузин ждал, мотор ворчал, и я только тянул время.
В жизни не ездил в такой машине! Может, это мой единственный и последний шанс.
Я прыгнул внутрь.
Не успел я устроиться сзади, как лимузин тронулся с места и одним плавным движением, словно боа-констриктор, отполз от тротуара. Задняя дверца захлопнулась за мной, мы рванулись вперед, и при выезде из квартала наша скорость составляла уже шестьдесят миль в час. А Темпл-Хилл мы взяли приступом на скорости в семьдесят пять миль. До Вермонта ухитрились домчаться по зеленой волне, там свернули на Уилшир и понеслись в Уэствуд, хотя необходимости в этом не было, но, наверно, так казалось эффектней.
Я сидел на заднем сиденье, как Роберт Армстронг[90] на коленях у Кинг-Конга, ликуя и воркуя что-то себе под нос. Я знал, куда еду, но не мог понять, за что мне такое счастье.
Потом я вспомнил вечера, когда приходил навестить Фанни и слышал у ее дверей такой же аромат «Шанели», кожи и парижских ночей, какой вдыхал сейчас. Видно, Констанция Раттиган бывала у Фанни за несколько минут до меня. Можно сказать, что мы с ней не раз разминулись всего на волосок норки, на выдох, благоухающий французскими духами.
Перед поворотом в Уэствуде мы проехали мимо кладбища, так неудобно расположенного, что стоило зазеваться, как тут же попадаешь на его парковку. А ведь могло случиться и наоборот – пришлось бы искать стоянку, колеся по кладбищу между могилами! Занятно!
Прежде чем я успел это обдумать, и кладбище, и парковка остались позади, и мы уже были на полпути к океану.
В Венеции и Уиндворде мы ехали вдоль берега. Легко и быстро, словно мелкий дождичек, проскочили мимо моей тесной квартиры. В окне, возле которого стояла моя машинка, мерцал слабый свет. «Интересно, – подумал я, – может, на самом деле я сижу там, а все это мне только снится?» Позади осталась моя покинутая телефонная будка и Пег на другом конце молчащего провода, за две тысячи миль отсюда. «Ах, Пег, – подумал я, – видела бы ты меня сейчас!»
