Rochlin (215) обосновывает «комплекс потери» принципом постоянства и потребностью в объекте. Этот комплекс является цепью ответных реакций, вызванных потерей объекта, возникающих на протяжении всей жизни, вне зависимости от того, происходит ли эта потеря на самом деле или только в фантазиях, и служащих для того, чтобы защитить человека от постоянной угрозы этой потери, а также сопутствующих ей обстоятельств. В простейшей форме комплекс проявляет себя как выражение универсального страха быть брошенным. Возможно, он берет начало в смутных младенческих воспоминаниях о зависимости от объекта. Потребность в объекте и принцип гомеостаза заполняют друг друга – человек не может все время следовать только принципу постоянства или принципу ослабления напряжения. Отсутствие удовольствия или продолжительное состояние неудовольствия активизируют принцип постоянства, и это создают постоянную ассоциацию, связанную с другим человеком. Страх быть покинутым берет начало во взаимосвязи потребностей ребенка, первичного объекта и активизированного принципа постоянства. Rochlin добавляет, что реальные переживания создают существенную основу для страха быть брошенным – Freud (210) писал, что усилия ребенка, направленные на попытки противостоять угрозе, наносят ущерб его слабому и незрелому эго. Что бы ни подрывало взаимоотношения, оно влечет за собой уязвимость для угрозы и чувство беспомощности, с которыми нужно бороться. Эта реакция сохраняется на протяжении всей жизни. Объединяются два самых больших человеческих страха – страх смерти и страх быть покинутым.
Schur (217) уверен, что во время первых месяцев своей жизни младенец реагирует на голод как на травмирующую ситуацию. С развитием ответных реакций концепция опасности подвергается изменению. Уже не голод представляет собой опасность, а отсутствие матери или, позднее, потеря любви или угроза наказания. Таким образом, мы имеем иерархию ситуаций: рождение-голод-разлука с матерью, реализующих травмирующую ситуационную опасность. По убеждению Stokes (218), чувство потри, еще до того, как оно начнет ассоциироваться с тревогой, агрессией и виной, приносит с собой вкус смерти, так как оно является первой либидозной реакцией на веяние смерти. Чувство пустоты или отсутствия становится «образом» смерти. Klein считает, что у ребенка, благодаря его собственным враждебным чувствам, возникают фантазии об уничтожении родителей, вызывающие страх смерти, которая может наступить вследствие их потери. Grotjan (43) указывает на то, что в оставлении матерью кроется двойная угроза: первая возникает из-за самого оставления, а вторая – из-за гнева, направленного против нее за то, что она бросила своего ребенка. Повторяющиеся угрозы подобной опасности могут вызвать у ребенка появление интенсивной танатической тревоги и враждебности.
Все эти утверждения описывают отделение и потерю как универсальное и базовое переживание человека, уходящее корнями в травму рождения, принцип постоянства, младенческую зависимость, голод и процесс индивидуализации. В качестве «объекта» обязательно выступает мать, но ее установки, также как и качество материнско-младенческих отношений, описываются только в общих чертах. Возникает ли сомнение в том, что отвергающая или враждебная установка усиливает у ребенка смутное ощущение опасности и ответную реакцию тревоги, как на само отделение, так и на его угрозу? Отделение означает не только изгнание из материнского лона, отсутствие матери и отнятие от груди, но также может означать отвержение и пренебрежение. Можно предположить, что в благоприятствующей среде первоначальная, безличная тревога отделения уступает место растущей уверенности в материнской благожелательности и надежности, в то время как во враждебной обстановке она усиливается при любой угрозе «травмирующей ситуации». Теоретически возможность, что тревога отделения в целом является отражением неуверенности относительно мотивов, движущих матерью, в то время как другие факторы выступают предпосылками возникновения ощущения опасности.
Способствует ли активное материнское влияние развитию комплекса потери и значения смерти как отделения, – о этом литература умалчивает. Flescher (192) убежден, что на ранних этапах жизни ребенок чрезвычайно чувствителен к признакам отвержения и враждебности. Присутствие матери необходимо, так как тогда она не умрет в психике ребенка, который борется со своей реактивной враждебностью. Перспектива ее утраты тем тревожнее, чем серьезнее депривации, которые испытывает ребенок. Тем не менее, в присутствии матери ребенок может демонстрировать по отношению к ней жестокое или слишком требовательное поведение – он не может жить ни с ней, ни без нее. Riviere (141) уверен, что страх потери настолько силен в людях потому, что в самом начале своей жизни они проводят долгое время зависимыми и беззащитными. Дети не могут позаботиться сами о себе, отсутствие родителей или средств к существованию влечет за собой потерю жизни. В конце концов, дети на самом деле умирают, если ими пренебрегают. У многих людей сохраняются воспоминания о том, что в раннем детстве они боялись, что родители уморят их голодом. Эго ребенка достаточно рационально для того, чтобы понять свою зависимость от взрослых, и в его фантазиях злые и мстительные родители угрожают ему голодом, оставлением на произвол судьбы и всеми ужасами смерти. Самым ужасным для ребенка является утрата родительской любви, означающая как потерю их защиты, так и привлечение на себя их гнева и мщения. Этой ужасающей мысли противостоят различные способы защиты, и среди них первый – отрицание любой подобной возможности или любого аналогичного страха. Chadwick (44) заявляет, что страх смерти может символизироваться потерей любви, которая означает потерю ребенком власти над своими родителями и приобретение ими силы уничтожить его. Как указывает Schilder (61), описание в литературе внешней опасности, в которой живет ребенок, страдает неполнотой. Если ребенок теряет любовь своих родителей, у него возникает ощущение угрозы лишения пищи, того, что его искалечат и разорвут на части. В конечном итоге, все эти угрозы суммируются в страхе смерти.
Неправильно говорить о «родителях» вообще. Использование терминов родители, ухаживающие лица и человеческое окружение при обсуждении младенческого опыта производит впечатление попытки избежать признания ответственности матери как единственной или преобладающей. Отец фактически не выступает в роли первичного объекта, в лучшем случае, он добавочный родитель. В самом начале жизни мы наблюдаем предрасположенность к тревоге, а также чрезвычайную восприимчивость к материнскому отношению, от которого зависит выживание; все остальное, за исключением несчастных случаев, происшедших ни по чьей либо вине, является делом материнско-младенческого взаимодействия. Помощь заботливой матери укрепляет у ребенка уверенность в том, что его не оставят на произвол судьбы; возможно даже, что угроза никогда не обретет форму. Отсутствие материнских чувств, пренебрежение и жестокость способствуют возникновению не только страха быть покинутым, но и страха перед возможностью оказаться беспомощным перед разрушающей силой.
Страх кастрации. В качестве аргументов того, что танатическая тревога берет свое начало в страхе кастрации, часто используют цитаты из работ Freud. Он действительно писал: «Я склонен придерживаться мнения, что страх смерти следует рассматривать как аналог страха кастрации» (190). Тем не менее, в других работах он ясно давал понять, что рассматривает боязнь кастрации как часть процесса развития; ему предшествует страх потери объекта, а за ним следует угроза потери защиты суперэго. В работе «Мысли во времена войны и смерти» (32) он пишет: «Боязнь смерти … обычно является результатом чувства вины». Вина, таким образом, провоцирует появление страха смерти, который генетически восходит к конфликту эго и суперэго, боязни кастрации и боязни отделения. Наиболее важным в формулировке Freud является то, что он определяет танатическую тревогу, вне зависимости от того, является ли она аналогом боязни кастрации, или результатом процесса развития, как полностью эндогенный процесс. Он отвергает идею о том, что страх кастрации является ответной реакцией на реальную угрозу кастрации, адресованную ребенку, и даже делает предположение о возможности существования остаточных воспоминаний о кастрации, производимой нашими предками в качестве наказания за инцест. Более того, рассматривая страх кастрации как боязнь потерять пенис, он не мог отнести этот комплекс к женщинам. Он говорит, что страху кастрации «нет места в женской психологии». «На его месте… находится страх младенца у груди, когда он обнаруживает отсутствие матери».
Определение комплекса кастрации, предложенное Freud и другими ранними психоаналитиками, в наши дни не приемлема. Это вовсе не означает, что мы не в долгу перед Freud за его открытие одного из самых значительных факторов человеческого существования – страха перед физическим увечьем. Неприемлемым является то, что гипотеза Freud формулируется в терминах кастрации, а не повреждений вообще (исключая такие формы, как не физические депривации, потери любого вида, которые интерпретируют как берущие начало в первичном источнике). Также неприемлемым является то, что она не принимает во внимание страх увечья у женщин, и что она исключает происхождение угрозы увечья извне. Более того, страх перед увечьем появляется в младенчестве, задолго до эдиповой стадии психосексуального развития по Freud. Мелани Кляйн (Melanie Klein), возможно, в большей степени, чем кто бы то ни было, дает нам возможность проникнуть в ужас, испытываемый младенцем перед тем, что его могут продырявить, расчленить, выпотрошить, разорвать. Она приписывает этот страх интроекции садистических импульсов младенца, вызванных потребностью отвлечь энергию инстинкта смерти. Но если мы не допускаем существование инстинкта смерти или первичного инстинкта агрессии, в чем же тогда объяснение? Страх уничтожения у маленького ребенка, еще не знающего о смерти, может быть приписан инстинкту самосохранения и биологической ненадежности младенческого существования, но что может спровоцировать страх увечья еще до осознания обладания телом и, несомненно, еще до осознания обладания определенными органами? По-видимому, мы вынуждены признать, что это происхождение лежит в угрозе, исходящей от окружения. Я убежден, что это именно так. В младенчестве угроза едва различима, это всего лишь неосознаваемый импульс со стороны родителя, который, тем не менее, воспринимается ребенком; только позднее угроза принимает конкретную форму, как опасность, угрожающая пенису, либо внутренним женским органам, либо другой части тела, или как угроза полного уничтожения. Данные, поддерживающие эту точку зрения, приведены в следующей главе.
