Другим осложнением является возможный шок у ребенка при осознании всей силы своего желания материнской смерти, вместе с усилением боязни собственных агрессивных импульсов и наказания, включающего теперь и возмездие со стороны умершей матери. Месть умерших людей – первобытная идея, запечатленная в человеческом мозгу. Я слышал, как женщина, только что разрешившаяся от бремени, умоляла свою умершую мать не убивать ее.
По-видимому, чем больше субъективный опыт предполагает трагический характер смерти, тем вероятнее, что он спровоцирует танатическую тревогу. Loeser и Bry (5), изучая пациентов с фобиями, обнаружили, что между ранним детством, когда страх смерти обнаруживает себя, и проявлениями фобии во взрослой жизни, очень часто имеет место период, во время которого страх смерти впервые подавляется. Это подавление прекращается благодаря случайным событиям, таким, как серьезное заболевание, приступ головокружения, потеря сознания, боль в груди. Авторы уверены, что у всех этих явлений имеется одно общее: они ставят человека лицом к лицу с реальностью смерти и разрушают иллюзию бессмертия. Более важным фактором, я убежден, является переживание симптома, ассоциирующегося с трагической смертью. Асфиксия, вызванная любой причиной, обморок, спровоцированная потеря сознания и чувство падения особенно значимы для пробуждения тревоги.
Я рассматриваю связь реакции на травму, болезнь, хирургическое вмешательство и проявлений комплекса трагической смерти у детей. Здесь можно сделать два основных наблюдения: удивительно, 1) насколько часто угроза физической целостности интерпретируется как вызванная неизвестной силой, и 2) как часто несерьезное недомогание вызывает появление сильнейшей тревоги. Arlow (231) говорит, что было бы не слишком трудно показать, что «болезнь рассматривается как враждебное, чужеродное вторжение, в то время как смерть видится как акт убийства». Он объясняет подобную ответную реакцию архаическим пережитком младенческого представления о том, что все болезненное и неприятное является чуждым, а не частью собственного я. Психологическое изучение больных, травмированных, подвергшихся оперативному вмешательству и, в особенности, умирающих людей показывает, что «все чуждое» воспринимается как действие, которое причиняет боль или увечье. Тенденция кроется не в том, чтобы персонифицировать обезличенный несчастный случай, а в том, чтобы в защитных целях деперсонифицировать то, что кажется актом злого умысла. Наименее переносимым компонентом комплекса трагической смерти является идея о человеке как о действующей силе. Вторым наблюдением является то, что анатомическая часть тела рассматривается как важная переменная. Определенные органы или области тела кажутся человеку наиболее вероятным объектом атаки. Подобная избирательная уязвимость особенно характерна для женщин, у которых любое заболевание или угроза оперативного вмешательства, связанные с грудью или репродуктивными органами, обладают исключительной способностью вызывать страх увечья или танатическую тревогу. Например, я знаю женщину, которая мужественно восприняла болезнь позвоночника и последующую инвалидность, но панически отреагировала на то, что у нее обнаружили доброкачественную опухоль матки.
Еще одним стимулом страха смерти является опыт утраты или угроза утраты эгоидентичности. Brodsky (232) уверен, что этот страх связан с остаточными воспоминаниями о тех состояниях, когда уничтожается представление о самом себе. Так или иначе, потеря эго приравнивается к потере жизни. Ibor (233) рассматривает, страх смерти и страх перед безумием, как страх небытия. Нарушение целостности личности эквивалентно исчезновению или утрате осознания себя как личности. Grotjahn (43) говорит о том, что потеря эгоидентичности вызывает больший страх, чем смерть, потому что потеря власти над самим собой – это смерть при жизни. Но также существует страх индивидуализации собственной личности. Некоторые люди обладают слабо выраженным самосознанием, что является результатом воспитания требовательной матерью, которая препятствует развитию у ребенка независимого эго. Эти люди оказываются перед дилеммой: оставлять все как есть означает смерть – временами они не уверены в том, что существуют, – но движение в сторону более ярко выраженного чувства самоопределения означает отделение от матери или инспирирование ее враждебности. И, как характерно для большинства конфликтов, порожденных материнско-детскими взаимоотношениями, любое решение приводит человека к столкновению со смертью.
Замещение. Мнения психиатров по поводу того, является ли страх смерти первичным или вторичным, расходятся. Freud утверждает, что он является производным от других страхов, и большинство психоаналитиков придерживаются того же мнения. Fenichel (221) убежден, что поскольку идея о собственной смерти не постижима, любой страх смерти должен скрывать другие идеи. Для того, чтобы понять танатофобию, говорит он, необходимо определить, какие подсознательные мысли связаны у человека с концепцией смерти. Эти идеи могут включать в себя воссоединение с покойным, страх кастрации или потери любви, страх наказания за желание смерти и страх перед собственным возбуждением (оргазмом и боязнью потерять свое эго). Keiser (234) также придерживается мнения, что страх смерти могут объяснить только его подсознательные символические воплощения. Hoffman и Brody (235) рассматривают страх смерти как связанный со всеми внутренними конфликтами; специфическим является не сам конфликт, а неспособность выносить любое напряжение, а также желание полного изменения. Weisman и Hacket (79) спрашивают, если танатическую тревогу лишить компонента страха перед умиранием и ужасающих фантазий, с которыми она ассоциируется в нашем обществе, что тогда от нее останется?
С другой стороны, некоторые психиатры пытаются доказать, что страх смерти невозможно уменьшить. Jung (236) предполагает, что он является определяющим фактором невроза. Klein, как мы отмечали, утверждает, что первичная танатическая тревога является необходимым коррелятом инстинкта смерти. Chadwick (44) выдвигает предположение, что страх кастрации, который обычно считают первичным страхом, может быть замещением страха смерти.
Я убежден, что этот вопрос может быть решен, если рассматривать страх смерти не как целостный феномен, а как комплекс явлений. Если страх основывается на инстинкте самосохранения, он не может быть производным от других страхов. На основе, обусловленной инстинктами, создается структура из многих ассоциаций, связанных с любым или со всеми значениями или образами смерти, которые были описаны. Они являются компонентами комплекса смерти, варьируясь от человека к человеку в способности вызвать тревогу, в сравнительной выраженности и в распределении между сознанием и подсознанием. Один страх не вытекает из другого и поэтому не может быть назван вторичным; все страхи остаются, и все вместе создают комплекс смерти.
Может произойти замещение катастрофического страха осознанными переживаниями, что придает страху видимость рациональности: отвращение при мысли об уничтожении эго, страх перед неизвестностью, забота о зависимых от индивида людях, боязнь смерти других и страх перед старением и процессом умирания.
Время. И в заключение несколько слов о времени и страхе смерти. Choron (10) говорит, что полное осознание смерти связано с появлением линейной концепции времени. Первобытный человек живет в циклическом времени, в непрерывном настоящем. Любое событие приобретает уникальный характер только в линейном времени, разделенным на прошлое, настоящее и будущее; и именно это понятие совместно с уже появляющейся индивидуализацией членов первобытной группы сделали смерть реальной угрозой.
Eissler (9) убежден, что психология времени является необходимой предпосылкой психологии смерти. Смерть тесно связана со временем в нашем субъективном опыте; если человек не может ощущать течение времени, он никогда не сможет постичь смерть. (Heidegger (24) утверждает противоположное: мы осознаем ход времени только потому, что должны умереть). Одним из величайших препятствий на пути к пониманию психологии смерти является невозможность осознания природы времени, отражающее идею смерти.
Bonaparte (237) рассматривает основные пути, посредством которых мы пытаемся избежать времени с того момента, как мы осознаем его существование. Сон представляет собой избавление от тирании времени, а в часы бодрствования для того, чтобы сделать свою жизнь более терпимой, мы привыкаем мечтать. Но, так как нельзя мечтать наяву всю жизнь, мы пытаемся перехитрить ощущение мимолетности времени другими способами, такими, как любовь, интоксикация, мистические переживания, молитвы, творческие достижения и концепция рая.
Я сомневаюсь в важности вклада чувства времени в страх смерти. Отрицание смерти или уверенность в собственном бессмертии делают смерть и время независимыми друг от друга. Если я не умру, то какое значение имеет ход времени? Fraisse (238) говорит, что смерть никогда не становится частью нашей временной перспективы, вне зависимости от нашего возраста. Исключение составляют только верующие люди, рассматривающие ее как врата в другую жизнь.
