Несчастья не ходят поодиночке. Карько, обтертый жгутом соломы, устоял, а обмороженный и насквозь простуженный хозяин его захворал. Жара в избушке и чай-зверобой не помогли, и лихорадка трясла Павла Рогова как былинку…
VIII
— «Останемся здесь, говорил Роберт жене своей; зачем вверять нам опять коварному морю жизнь свою! Пусть она протечет в этом земном раю, вдали от людей, посреди природы и ея чистых, простых удовольствий. — Но эта прелестная мечта не рассеяла в Анне Дорзе мрачных предчувствий, тяготивших ее с некоторого времени, уныло слушала она фантазии своего мужа».
Как раз на этом месте кривой Носопырь громко всхрапнул, девки рассмеялись и разбудили его. В большой Самоварихиной избе заместо девичьей беседы шло занятие по ликбезу. Марья Александровна Вознесенская, поповна и учительница Шибановской школы первой ступени, строго оглядела беседу, подождала, когда все затихнут, и снова взялась за книгу:
— «Действительно, только три дня продолжалось их щастие. На следующую ночь поднялась буря, и корабль их, долго носимый без мачт и парусов по безднам океана, был выброшен на берега варваров, осудивших небольшой экипаж его на рабство. Нещастные любовники…»
Ученицы — шибановские неграмотные девки — старались не шуметь ради наставницы. Собирались дружно, сидели, терпели, но у Марьи Александровны получалось худо. У нее не было практики, как у старшей сестры Ольги Александровны. Ах, не зря ли она согласилась учить неграмотных? Обширная изба Самоварихи совсем не похожа на школу, девицы не имели ни книг, ни тетрадей, они пришли на учебу с прялками. На всех две-три тетрадки да столько же химических карандашей.
Вздохнула Марья Александровна и решила не останавливать урок чтения. Далее сочинение Александра Волкова продолжалось уже в стихах:
— Перед побегом своим из родительского дома, — повысила она голос, и девки снова затихли. — Письмо первое.
Все кончено, иду! Ах, Дженни, как ужасно!Как сердце бедное волнуется, кипит!Рассудок, совесть, честь — все, все, увы! Напрасно!Их нет, когда нам страсть о милых говорит…Ты знаешь, я к нему, нещастная, пылаю…
— Девки, моряк! — Тонька-пигалица кинулась к боковому окошку, чуть-чуть не вышибла стекло головой. За ней бросились к окнам все остальные. Носопырь сочувственно поглядел на учительницу. Та и сама сделалась как все, тоже глядела в окошко. Девки отпихивали друг дружку от подоконников:
— Дай мне-то, мне-то бы поглядеть.
— Гли-ко, гли-ко, штаны-ти! Широкие-то.
— Ой, дурочки, ведь к нам!
— Нет, к Мироновым правится.
— Это чей есть-то?
— Да ольховский, Василей Пачин! Давно уж сулился. Знамо он, — тараторила Тонька. — Вишь, прямо к Палашке, двоюродной-то. Потом к брату к Павлу пойдет, к Роговым. Агнейка, ну-ко ставь самовар!
Кое-кто фыркнул, но хозяйка ничего не заметила.
— Дайте мне-то хоть, мне-то, лешие! — совалась Самовариха то к одному окну, то к другому. — Вишь, и миня не пускают. Уставилися.
— Тонька, беги да кричи его, загаркивай, — обернулась Агнейка Брускова. — Пусть приворачивает.
— Да на беседу-то вечером, однако, придет.
— Ой, а у меня и нос в черниле…
Агнейку отпихнули от зеркального обломка, приделанного к Самоварихиному простенку, но прохожий уже свернул к дому Роговых и скрылся в проулке. Наставница — тоже дева — застыдилась своего поведения. Подражая своей старшей сестре, застучала она карандашом о Самоварихин стол, вокруг которого только что сидели ее полногрудые ученицы:
— А теперь повторим заданье по чтению и письму!
— Ой, Марья да Олександровна, надо домой!
— Вечер вот-вот, а мы и чаю не пили.
Вознесенская пробовала остаться настойчивой. (Отец Александр предшествовал в Шибанихе отцу Николаю, попу-прогрессисту. Все Вознесенские женщины, несколько поколений, были наставницами.)
— Читает Брускова Агнея!
Агнейка взяла листок, засунутый было в прялку, за куделю. Расправила на столе. На ее востроносом, как у Жучка, лице явился страх и детская растерянность.
— Начали! — скомандовала наставница.
Девка поставила палец под первой буквой, шевельнула губами:
— М-м-м…
— Ой ты! — присела на скамью Самовариха. — Да ведь я да и то поняла.
— Сиди! — огрызнулась Агнейка и замычала вдругорядь: — М-м-м… мы.
— Так, правильно, — подбодрила учительница.
— Мы-я…
— Не мы, Агнеюшка, а мя, — поправила Тонька.
— Дальше.
— Мы-я-сы-о, — прочитала наконец девка. Агнейка даже растрепалась и покраснела от напряжения.
— Правильно! — поддержала учительница. — А что получилось?
— Говедина! — выпалила восторженная от счастья Агнейка.
После общего хохоту девки опять заговорили про Ваську Пачина, исчезнувшего в заулке Мироновых. Вознесенская закрыла урок ликбеза.
— Собираемся через два дня, в среду, в конторе, — объявила она, уходя. — Не опаздывать!
Двери за учительницей проскрипели и хлопнули.
— Ой, Марья Олександровна! Какие тут буквы, в среду мой черед коров колхозных доить.
— А я лошадей обряжаю!
— Я так, девушки, наплюю и на скотину, буду за моряком ухаживать. — Тонька-пигалица вышла среди избы, звонко пропела частушку:
Пятилетка, пятилетка,Пятилетка, девушки.Из-за этой пятилеткиНе видать беседушки.
Девки всем гуртом начали просить Самовариху, чтобы пустила беседу на вечер.
— Я што, я пожалуста, — хмыкала своим широким носом Самовариха. — Карасину ищите в лампу да и пляшите. Хоть до утра.
— Да ведь пост, девушки, плясать-то нельзя.
— Ну, эко место, что пост, — обнадежила Самовариха.
Девки похватали прялки, одна за одной, а то и сразу по две выпростались в сени и дальше на улицу. Все разговоры у них опять же крутились около ольховского Василия Пачина. И впрямь, настоящий моряк да еще зимой для Шибанихи был не малым событием…
Уже четыре дня, если не больше, ярым огнем горела морская душа! Что было делать Ваське Пачину, старшему брату Павла Рогова, ежели грудь его не вмещала восторга? После успешных курсов его перевели с Черного моря на Балтику, дали коротенький отпуск. Всего десять дней, не считая дорог. Словно в похмельной дреме ехал Василий из Севастополя, вспоминал трудные курсы. Особенно досталось ему от электричества. На всю жизнь запомнятся эти плюсы и минусы… Ведь в школу ходил всего по три зимы. Одно дело драить палубу на крейсере «Червонная Украина», другое дело корпеть над законом Ома. Все постигал от самого малого. Спасибо дружкам: помогали ему тайком после отбоя изучать электричество. А как только понял электричество — дело-то само и покатилось, вроде бы как по маслу, и уже не было ни единой заминки. Теперь начинается сверхсрочная служба. Есть что рассказать отцу и братанам, ольховским одногодкам-дружкам и красным девкам. Хотя бы про то, как приезжал на крейсер товарищ Сталин, как шел он вдоль выстроившейся команды в своем белом кителе. На что похожа матросская жизнь? Да ни на что, применительно к деревенской. Все, все до капли иное, и вот уже на станции он чуть не расхохотался у всех на виду, когда услышал вологодскую речь: «Пока цяй пила, котомицю на возу собацьки уцюели. Гляжу, ведь поволокли!» Потом едва не заплакал при виде скрипучих дровней, а от запаха зимнего суходольного сена совсем уже в горле сдавило. Пробежал станционным поселком из конца в конец, заглянул на базу потребкооперации. Из Ольховицы ни одной подводы. Ночевать не остался: в ночь по морозу, в ботинках, не размышляя, чуть не бегом ударился к дому. Хорошо, что чемодан не больно тяжел! Нес его через плечо на ремне. На середине пути вместе с усташенскими обозниками попил чаю в одной деревне, поспал часика три и опять в путь. Почти перед самой Ольховицей догнали Василья две шибановские подводы. Матрос остановился, чтобы пропустить лошадей.
— Это кто в ботинках-то по снегу бежит? — остановил Киндя Судейкин Жучкову лошадь.
— Летит! — сказал Жучок. — И ногами до земли не касается.
— Наверно, Пашкин братан Васька, — сказал Судейкин. — Сулился на Рождество. В матросах служит.
— В матросах это хорошо, — по-сиротски пропел Жучок. — Матрос да весь иньем оброс. Тпру, мать перемать! Эй, замерзли ноги-то? Садись, ежели…
Жучок остановился.
— Да тут рядом! Добегу.
— Садись, садись.
Матрос Василий Пачин пристроился на дровнях.
— Ждут, поди-ко, отец-то с маткой? — заговорил Киндя. — И брат Пашка ждет! Он раньше нашего домой уехал.
Судейкин до самой Ольховицы рассказывал матросу про Сухую курью…
Матрос Василий Пачин слушал Судейкина, потом слушал материнские причитания и жалобы, вечером слушал шипение банных камней и отцовы рассказы, слушал о новой колхозной жизни. Слушал и младшего брата Алешку, который громко на всю избу разучивал стихотворение:
