Если бы царь приказал, он превратил бы Афонскую гору в его статую, славную и вечную; в левой руке она будет держать многотысячный город, из правой будет течь в море обильный речной поток. Царь тогда отклонил это предложение; теперь он проводил время в беседах с художниками; его замыслы были еще нелепее и затеи еще расточительнее.
73
Когда он направился в Вавилон, Неарх (он уже вернулся, войдя в Евфрат из Великого моря) сказал ему, что встретил каких-то халдеев, которые советовали, чтобы Александр не подходил к Вавилону. Царь не обратил внимания на эти слова и отправился в путь. Подъехав к городским стенам, он увидел стаю воронов, разлетавшихся в разные стороны и клевавших один другого.
Несколько птиц упало возле него. Потом ему донесли, что Аполлодор, правитель Вавилона, приносил жертву, гадая о судьбе царя. Александр призвал прорицателя Пифагоpa. Тот не стал отпираться; тогда Александр спросил, какова же была жертва. Прорицатель ответил, что в печени у нее не было лопастей. «Увы! – воскликнул царь, – это грозное знамение». Пифагора он ничем не обидел и пожалел, что не послушался Неарха.
Большую часть времени он жил в палатке вне Вавилона и переплывал Евфрат. Его беспокоило множество и других знамений. Из содержавшихся у него львов самого большого и красивого убил, лягнув его, смирный осел. Однажды царь разделся, чтобы натереться, и стал играть в мяч. Когда пришло время одеваться, юноши, игравшие с ним, увидели, что на троне молча сидит человек с диадемой и в царском одеянии.
Его спросили, кто он; он долго не издавал ни звука и заговорил с трудом: его зовут Дионисий, он родом из Мессении; его привезли оттуда по какому-то обвинению, и он долго пробыл в оковах. Только что ему явился Сарапис[66], снял с него оковы, привел сюда, велел надеть диадему и царскую одежду и молчать.
74
Выслушав его, Александр, по совету прорицателей, этого человека уничтожил, но сам пал духом, перестал надеяться на богов и стал подозревать друзей. Особенно боялся он Антипатра и его сыновей. Один из них, Иолай, был главным виночерпием, а другой, Кассандр, недавно приехал. Воспитан он был в эллинских обычаях и, увидев каких-то персов, упавших ниц перед Александром, – ничего подобного он раньше не видел, – насмешливо расхохотался.
Александр вскипел и, вцепившись ему обеими руками в волосы, ударил его головой об стенку. Когда Кассандр собирался возразить обвинителям Антипатра, он оборвал его: «Что ты говоришь! Люди прошли такую даль, чтобы наклеветать? Они никем не обижены?» Кассандр ответил, что это как раз и свидетельствует о клевете: они ушли подальше от улик.
Александр засмеялся: «Все это софизмы Аристотелевых учеников; выучились говорить и за и против об одном и том же! Заплачете, если окажется, что хоть малейшую обиду причинили вы этим людям».
Вообще, он, говорят, внушил Кассандру такой великий и неистребимый ужас перед собой, что долгое время спустя, став уже царем Македонии и властелином Эллады, Кассандр, прогуливаясь однажды по Дельфам и разглядывая статуи, когда вдруг увидел статую Александра, затрясся всем телом; волосы у него встали дыбом; он едва пришел в себя: у него кружилась голова от страха.
75
Александр весь ушел в религиозные суеверия. Он стал беспокоен и робок; самое незначительное событие, если оно было необычным и странным, казалось ему страшным знамением.
Дворец был полон людьми, приносящими жертвы, совершающими очищения и занятыми гаданием: все они доводили до предела глупый страх Александра. Страшны безверие и пренебрежение к богам, но страшно и суеверие, подобно воде увлекающее всегда вниз.
Когда привезены были ответы бога относительно Гефестиона, он приободрился и опять занялся празднествами и пирушками. Однажды, роскошно угостив Неарха и его спутников и затем, по обыкновению, вымывшись, он отправился было спать, но по просьбе Медия пошел пировать к нему. Там он пил всю ночь и весь следующий день.
У него началась лихорадка: он «не пил Гераклова кубка» и не почувствовал внезапной, словно от удара копьем, боли в спине. Некоторые считают, что необходимо писать именно так, словно сочиняют трагический, горестный конец великой драмы. Аристобул же рассказывает, что от лихорадки у него помутился разум; он испытывал сильнейшую жажду и пил вино. От этого он совсем обезумел и скончался в 30-й день месяца даисия.
76
В дворцовом дневнике о его болезни писали так: 18 даисия он спал, по причине лихорадки, в бане. На следующий день вымылся и перешел в спальню, где и провел день, играя с Медием в кости. Затем, вымывшись поздно, он принес жертву богам и поел; ночью его лихорадило. 20-го он вымылся, опять принес обычную жертву, улегшись в бане, разговаривал с Неархом и его товарищами и слушал их рассказы о плавании и Великом море.
21-е он провел таким же образом; жар у него стал сильнее, ночь он провел худо и днем весь горел. Его положили около большого бассейна; он разговаривал с военачальниками относительно полков, оставшихся без начальства, и велел поставить над ними людей проверенных. 24-го он поднялся в сильной лихорадке и принес жертву. Старшим военачальникам он велел оставаться во дворце, таксиархам и пентаксиархам – ночевать около дворца.
Его перенесли в противоположный конец дворца; 25-го он немного уснул, но лихорадка его не оставляла. Военачальники вошли к нему, но он был уже без голоса, так же как и 26-го. Македонцы решили, что он умер; с криком подступили они к дверям и стали грозить «друзьям», пока не заставили их открыть двери; тогда в одних хитонах, все по одному, прошли перед его кроватью.
В тот же день Пифон и Селевк отправились в храм Сараписа спросить, не перенести ли туда Александра. Бог повелел оставить его на месте. 28-го к вечеру Александр скончался.
Большая часть этого рассказа содержится слово в слово в дворцовых дневниках.
Ни у кого первоначально не было подозрения в отравлении; через 6 лет Олимпиада получила донос; многих казнила и велела выбросить останки Иолая, будто бы влившего яд Александру. По словам некоторых, советником Антипатру в этом деле был Аристотель; с его помощью добыт был яд – так, говорят они, рассказывал некий Гагнофем, слышавший об этом от царя Антигона.
Ядом послужила ледяная вода, росою сочившаяся из какой-то скалы в Нонакриде[67]; ее набрали в ослиное копыто, потому что никакая посуда не могла выдержать ее холода и едкости: трескалась на куски.
Большинство же считают рассказ об отравлении вообще выдумкой. Важным доказательством в пользу этого мнения служит то обстоятельство, что, пока в течение ряда дней военачальники спорили и ссорились, тело лежало неубранным в жарком, душном месте и в нем не обнаружилось никаких признаков разложения: оно оставалось невредимым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
