Ковалев сел за свободный стол в комнате редактора и взял в руку тонкую ученическую ручку-вставочку с туповатым перышком «рондо». Задумался над чистым листом бумаги... В этот момент Френкелю принесли из типографии корректуры, он начал вместе с посыльным вычитывать заголовки, и что-то сразу же насторожило Ковалева. Он даже отложил ручку на край стола. «Момент требует безусловного объединения всех революционных сил... Сегодня фракционные разногласия не должны быть камнем преткновения, как это было раньше... Партия РСДРП без всяких фракций и группировок, только в едином строю! Также и «левые» фракции эсеров и коммунисты-максималисты из группы межрайонцев — все должны стать под единое знамя пролетарской и мировой революции!..»
— Чево-то у вас новое тут, товарищ Френкель, — сказал Ковалев с недоумением. — Раньше об этом разговора не было. Разве меньшевики уже разоружились, перешли к нам?
— События революции их наставят на путь истинный, — поднял свои очки на лоб Френкель, оглядываясь в сторону Ковалева. — Это уже вопрос решенный. В наших условиях просто нет иного выхода, как объединиться с фракцией меньшевиков и даже с группой межрайонцев.
— Тогда, может быть, и — с бундовцами?
— Нет. Бундовцы должны отказаться от узко национальной ориентации, и тогда, возможно, встанет вопрос.
— Смотрите, как бы не ошибиться! — прямо сказал Ковалев. — Это вопрос не местный, я думаю.
— В том-то и дело, — кивнул Френкель, не желая входить в спор с новым человеком, мало знакомым с политической конъюнктурой момента. — В том-то и дело, что по этому вопросу идет дискуссия в центре, и мы отстаиваем только свою точку зрения. Окончательно вопрос решится на партийном съезде, думою.
— Смотрите, не ошибитесь, — повторил Ковалев и вновь достал ученическую ручку с перышком «рондо». — В Новочеркасске события развертываются хоть и не в нашу пользу, зато — открыто, там все пружины налицо. А тут вопросец темный, тут и в очках не сразу разберешься, что к чему. Я так думаю.
Френкель поправил очки, спустив их на переносицу, и отвернулся. Начал молча, едва шевели губами, прочитывать корректурные полосы. Посыльный из типографии с любопытством смотрел на Ковалева, который сидел в задумчивости над чистым листом бумаги.
6
Шло лето 1917 года. Казаки, прибывшие в отпуска или «по чистой», уже скосили сена за Доном, обобрав по кустам берега Медведицы и заросших чаканом музг, заскирдовали сено, принимались за белоусый ячмень и подходившую под косу пшеницу ярового сева. Как и вся крестьянская Россия этой поры, они были озабочены севом и жатвой, ожиданием мира и, может быть, скорого передела земли, но никто из них понятия не имел о тех политических страстях, которые бурлили в столице и губернских городах, об июльских событиях на улицах Петрограда и зреющем заговоре против народа, августовском совещании генералов.
В один из таких дней, когда семья Мироновых проводила время в саду, во двор к ним въехал новенький, под черный лак, рессорный тарантас с откинутым верхом. И едва хозяева вышли из садовой калитки к порожкам дома, к ним устремился гость, Федор Дмитриевич Крюков. Он троекратно расцеловал крепкие, загорелые щеки нестареющей Стефаниды Петровны, схватил из ее рук малолетнего мироновского внука и, понянчив, спустил на землю. А затем уставился напряженным и каким-то чужим взглядом сначала на хозяина дома, в белой рубахе и сандалиях на босу ногу, затем на его дочь Марию, которая под ближними яблонями варила в большом медном тазу варенье из мелких китайских яблочек, называемых по-местному еще и «райскими». Картина была столь домашней и отъединенной от нынешних мук мира, что Крюков всплеснул руками:
— И тут, как и повсюду, патриархальная безмятежность и почти летаргический сон — в минуты мира роковые! — Галстук под воротничком Федора Дмитриевича по жаркому времени был распущен, а сам он был распален и взъерошен... — Между прочим, очень хотелось бы переговорить.
— Вы из Новочеркасска? — холодновато спросил Миронов, пожав протянутую руку. — Тарантас-то какой! Даже и не тарантас, а панский выезд либо аглицкое ландо! Давно? — кивнул Филипп Кузьмич в сторону распрягаемых кучером лошадей.
— Помилуй, Филипп Кузьмич, это ландо нашего окружного атамана! С чего бы я... Нет, нет, отнюдь не разбогател, скорее, нагрузился не свойственным для литератора делом, войсковыми обязанностями. Да.
«В том-то и дело, — подумал Миронов, — В том-то и дело».
Объятий меж старыми друзьями потому и не последовало, что они стояли теперь на разных ступенях общественной лестницы и были отчасти даже фракционными противниками на круге. Миронова многие уже зачислили но разряду «скрытого большевизма», а Федор Дмитриевич, как почетный секретарь войскового круга, теперь должен был так или иначе разделять точку зрения атаманской верхушки и самого генерала Каледина. То, что он вместе с Павлом Агеевым считал себя демократом и оппозиционером в войсковом правительстве, почти не меняло дела.
— Так вот, тарантас-то мне ссудил полковник Рудаков, а еду я как раз не из Новочеркасска, а прямо из Петрограда, с общеказачьего съезда, Филипп Кузьмич.
— А было и такое? — заинтересовался Миронов. — Тогда понятен и ваш приезд... Что ж, давайте сюртук, умывайтесь с дороги и пожалуйте в дом. Зайдем в холодок, а Стеша подумает, что бы такое подать нам из погребицы... Самое время поговорить, давно ведь не виделись.
В последний раз встречались они в самом начале войны, когда Крюков приезжал на позиции в составе думского санитарного отряда и, как военный корреспондент, был в 32-м Донском казачьем полку. С тех пор немало прошло времени, а еще больше воды утекло, если иметь в виду общественные перемены в России...
— Из Питера, причем — с отчаянными новостями! — сказал Крюков, подслеповато щурясь и неестественно двигая бровями без пенсне, которые он протирал платочком. — Развал, анархия, бордель и митинги в полках, насилия над офицерами и, что самое страшное, расслоение наших казаков, чего я никак не ожидал и ожидать не мог. Страшное время!
Миронов как-то неуверенно, несогласно кашлянул и повел гостя в дом. В полутемной зале — одна ставня была открыта в теневую сторону, остальные закрыты — полы недавно вымыты холодной водой, и сохранялась приятная прохлада. Крюков от истомы прямо упал на деревянный диванчик под лопоухим фикусом и бессильно раскинул руки на спинку и подлокотник. Старался отдышаться, глядя, как Стефанида Петровна накрывает на стол.
При жене Миронов не хотел заводить спора с Крюковым насчет казачьих настроений в данное время, но, надо сказать, что и вообще о проблемах родного края и «казачьем вопросе » ныне с Крюковым говорить было, с точки зрении Миронова, почти бессмысленно. Крюков был, без сомнения, «ушиблен» всем этим: прошлым донской вольницы, «зипунным рыцарством» казаков, по Крюкову, носителей и наследников вечной идеи Добра и Справедливости, едва ли не избранников божьих... Смешно отчасти, но никакой другой мир за пределами станицы для Крюкова как бы не существовал — это можно было понять хотя бы из его популярных статей последнего времени. Даже общепринятую историческую версию о донских и терских казаках, как потомках беглых русских холопов, он не признавал, отдавая предпочтение новейшим историческим исследованиям и толкованиям, относившим возникновение казачества отнюдь не на триста, а на целых девятьсот лет во глубину веков. Ему казалось это более логичным и отчасти почетным — вести свой казачий род от далекого славянского племени тавро-скифов, некогда входившего в разноплеменный Хазарский каганат и уцелевшего в кровавом междоусобии тех времен. Уцелевших, по этой версии, лишь благодаря своей спайке и любви к свободе. Именно они-то, конные славяне, под именем бродников и понесли заветы отцов и веру Христову дальше, сквозь тьму веков, объединяя и накапливая на южной границе великокняжеской Руси все лучшее и вольнолюбивое, что было в недрах ее народа... Все так, возможно, именно так, — думал Миронов, — но дальше? Нельзя же без конца оглядываться на старые курганы в степи, как на хранителей древней славы! Время-то пристигает новое, с живыми, каверзными, смертельно обостренными задачами и вопросами. И донской сепаратизм просто смешон перед лицом нынешнего грозного дня!
— Так что там — общеказачий съезд? — спросил Миронов, дождавшись, когда Стефанида уйдет на кухню.
— Съезд образовал, разумеется, союз казачьих войск и Совет союза, но... дело в другом! — вновь развел руками Федор Дмитриевич. — Дело в том, что вместо единения перед лицом грозных событий, которые висят над всеми нами, многие делегаты покинули собрание. Донцы, кубанцы, в особенности офицеры Уральского и Оренбургского войск... Обосновались на Шпалерной, 28, в доме бывшего военного конвоя и, не изволите ли знать, образовали свой комитет — казачий ре-во-люционный. А?
