— Поздно уже, Самсон, — актриса посмотрела на лунный диск, — давайте в другой раз.
— Да какое там поздно, Лидочка! Детское время! — И стал уговаривать: — Зайдем буквально на пять минут. У меня есть бутылка дивного французского вина, «Бордо», кажется, к тому же вы еще не попробовали ни одной конфеты.
Тут Варахаев мягко, но настойчиво потянул свою спутницу на крыльцо.
— Хоть вы и Самсон, но силой не надо, — сказала Лидочка, внезапно посерьезнев.
— Помилуйте, при чем тут сила? Такой дивный вечер.
— Вот и давайте погуляем, а потом вы меня проводите. Смотрите, какая луна.
— Луну и в окно видно.
— Какой вы прозаик. А еще композитор.
— Вот именно. Разве вам не интересно послушать музыку?
— Интересно, но поздно уже!
— Да ничего не поздно!
Лидочка не успела ответить. Из темноты под деревьями послышался раскатистый львиный рык. Призрачный в лунном свете, огромный косматый зверь возник на тропинке и устремился к молодым людям.
Актриса слабо взвизгнула и со скоростью шаровой молнии влетела в дом. Варахаев за ней. Дверь захлопнулась.
Дирижер Реемович на старости лет страдал бессонницей. Едва дождавшись рассвета, он встал, оделся потеплее и отправился совершать свой обычный утренний моцион. За поворотом тропинки, около домика, занятого Варахаевым, его остановило странное зрелище. На крыльце сидел огромный, зверского вида лохматый пес. Перед ним в одном халате на голое тело, босой, стоял на коленях композитор Варахаев и скармливал псу конфеты из шоколадного набора.
— Ешь, дружище, ешь, — приговаривал при этом композитор растроганно. — Если бы ты знал, как мы тебе благодарны! Ешь, наслаждайся. Ты — друг человека! Мы тебе этого никогда не забудем.
«Кто это мы? — удивился про себя Реемович. — Почему мы?»
И, решив, что Варахаев взял на себя право говорить с собакой от лица всего человечества, Реемович успокоился и продолжил прогулку.
За компанию
Бывший олимпийский чемпион по вольной борьбе, а теперь заслуженный тренер подрастающего поколения Николай Николаевич Акимов прогуливался по платформе вдоль спального вагона, дымя крепкой сигаретой.
Когда до отправления поезда оставалось минуты две, Николай Николаевич бросил окурок в темную щель между краем платформы и зеленым боком вагона и, протиснувшись мимо проводницы, уже снявшей чехол с желтого флажка, прошел в свое купе.
Никаких признаков дорожного попутчика в купе не было.
«Видно, поеду в одиночестве, — подумал Акимов, — повезло, никто рядом храпеть не будет».
Вагон дернулся, и за окном поплыли вокзальные огни. И тут дверь купе с лязгом отъехала в сторону, и вот он, попутчик, тяжело дыша, устраивает на свободное место туго набитую спортивную сумку с надписью «Пума» под черным силуэтом застывшего в прыжке хищника.
— Вот повезло! — отдуваясь, воскликнул попутчик. — Вы — сосед что надо. А то, бывает, один едешь, или какая-нибудь дамочка капризная попадется.
Познакомились. Попутчик представился Фомой Фомичем.
— Сумка у вас знатная, — заметил Акимов. — Вы — спортсмен?
— Можно и так сказать, — отозвался новый дорожный знакомый, расстегивая «молнию» на своей сумке. — Мастер спирта.
Николай Николаевич подумал было, что попутчик оговорился, но тут же на столике возник золотой столбик коньячной бутылки, извлеченной из сумки Фомой Фомичем.
— Сейчас стаканчики организую, — объявил Фома Фомич.
— Я бы… мне бы лучше чайку, — невпопад отозвался Николай Николаевич.
— Будет и чаек. Коньяк с чаем — это же классика!
И Фома Фомич выскользнул из купе. Вскоре он вернулся и поставил на столик два пустых стакана. За ним проводница внесла чай еще в двух стаканах с подстаканниками.
Фома Фомич мгновенно открыл бутылку и набулькал по полстакана коньяку.
— Видали? — радостно спросил Фома Фомич. — Глаз — алмаз. Уровень как в аптеке.
— Я не пью, — сказал Николай Николаевич.
— Не пьете? — Фома Фомич несказанно удивился. — Это вы бросьте, не пьют только лошади на Большом театре. Ну, по первой!
Фома Фомич одним глотком осушил свой стакан и несколько раз подул, оттопырив губы, прямо в лицо Николая Николаевича. После чего заметил сдавленным голосом:
— Коньячок — высший сорт. Ну, за компанию!
— Я не буду, — сказал Николай Николаевич. — Не могу я, извините.
— Брезгуете? — Фома Фомич снова налил себе «как в аптеке». — Не опасайтесь, стаканы чистые, проводница при мне сполоснула. И потом, коньяк — это же дезинфекция от всех болезней.
— Да не в болезни дело. Просто я не пью, понимаете? Вообще не пью.
Фома Фомич некоторое время рассматривал Акимова, сощурившись. А насмотревшись, заговорил, внезапно перейдя на «ты»:
— Эх, Колька! До чего же себя человек довести должен, чтобы нельзя было бутылку распить. Понимаю, ты — алкаш закодированный. Видал я таких. Но ты здоровый мужик, здоровенный. Раскодируйся и скажи себе: 150 грамм на раз — и все! Воля у тебя есть?
— Ничего я не алкаш! И не этот… не закодированный никакой. И воля тут ни при чем. Просто я не пью. Не люблю.
— Стыдишься, Коля? Мучаешься?
Николай Николаевич схватил свой стакан с коньяком и сделал большой глоток.
— Видали? Могу я выпить, могу! Но не хочу. Не нравится мне это. И все!
Николай Николаевич одним глотком выпил свой остывший чай, быстро разделся и лег, натянув на голову одеяло. Коньяк с чаем подействовал как снотворное, и Акимов скоро заснул.
Ему приснилась его последняя схватка, когда он стоял на «мосту», упершись головой в ковер, а французский борец всей тяжестью навалился на него, пытаясь дожать на чистый выигрыш. Дыхания не хватало, Николай Николаевич захрипел от напряжения и проснулся.
В полутьме он не сразу сообразил, что это Фома Фомич навалился на него и тянет с головы одеяло.
— Коля, прости, Коля, — бормотал неугомонный попутчик заплетающимся языком. — Я понял, прости. Тебе нельзя пить… Ты на спецзадании, секретная служба, прости, друг…
Николай Николаевич спихнул с себя Фому Фомича, и тот вдруг запел, совершенно поперек мелодии:
— Не думай о секундах свысока…
Акимов нахлобучил на голову подушку и вскоре перестал слышать Фому Фомича.
Когда Николай Николаевич проснулся, в окне вагона бежали ряды березок и ярко светило солнце.
Фома Фомич, открыв рот, спал одетый поверх одеяла, даже ботинки не снял.
Коньячная бутылка на столике была пуста. Одевшись и прихватив полотенце, Николай Николаевич проследовал в туалет, а заодно попросил проводницу прибрать в купе и принести ему чаю.
— Курить — в тамбуре? — спросил Акимов.
— Да уж покурите в купе, только аккуратно, — разрешила проводница. — Все равно через полчасика прибываем.
Когда Николай Николаевич вернулся в купе, на столике было чисто убрано, и в подстаканниках дымились два стакана горячего чая.
Покончив с чаем, Акимов достал сигареты и с удовольствием закурил. Тут и Фома Фомич проснулся и со стоном сел на кровати.
— Привет, — поздоровался с ним Николай Николаевич.
— Бртрет, — отозвался на незнакомом наречии Фома Фомич и провел языком по засохшим губам.
— Ну, чайку, — предложил Николай Николаевич, — и закурим.
— Я не курю, — отозвался Фома Фомич.
Глаза Акимова загорелись тем самым восторгом, каким они загорались, когда он, мастер спорта, стоял на верхней ступеньке пьедестала и смотрел, как под потолок спортзала поднимается знамя его страны.
— Совсем не куришь, Фомка? — спросил Николай Николаевич, тоже перейдя на «ты».
— Совсем не курю. Не хочу.
— Брезгуешь? А за компанию?
— И за компанию не хочу.
— Чахоточный?
— Нет, что вы, я просто.
— Обижаешь. Одна не повредит. Сигаретки — высший сорт.
— Я не буду, — сказал Фома Фомич, отползая в угол кровати.
— Будешь, Фомка, друг, будешь! — И Николай Николаевич сгреб Фому Фомича могучей рукой.
— Вы что, Николай Николаевич? — заверещал Фома Фомич.
Но Акимов уже провел классический захват так, что голова Фомы Фомича стала выглядывать у него из-под мышки, а свободной рукой вставил в губы партнера свою дымящуюся сигарету.
— Тяни в себя, Фомка! Тяни! А теперь дуй, как после коньяка! Еще! Еще разок!
И купе заволокло дымом, как и полагается при настоящем сражении.
Не в лесу живем
У меня заболела нога. Левая. Заболела неожиданно, тупой ноющей болью. Всякий уважающий себя мужчина обязан презирать боль. Но это надо делать умело. Презрение должно быть настолько очевидным, чтоб у окружающих не было и тени сомнения в вашем мужестве.
Я презирал свою боль не таясь, громко, обстоятельно и беспрерывно.
Первой мое мужество оценила жена.
