из того возраста, когда подобными глупостями занимаются.
— Спасибо. Все равно стекла нет, — сказал он. — Лучше сама сделай. У тебя хорошо получается…
Она поверила, опять опустилась на корточки и принялась старый «секрет» зарывать. Наблюдая за Любочкой, он краем глаза уловил движение возле подъезда. И замер. Точно, вышел Сашка. Медленно и как бы в раздумье к ним направился. Бедная Любочка прикрыла «секрет» ладошками. Но Сашка остановился, выставил ногу в новом блестящем ботинке и ею притопывал.
— Нужны вы мне больно, — презрительно скривился он.
Из подъезда показались его принаряженные отец и мать. У матери розовое платье выглядывает из-под плаща. Антон помнил, как она пришла к ним с этим отрезом.
— Я, если хотите знать, в гости к дяде еду. К летчику, — похвастался Сашка и побежал за родителями.
Напуганная Любочка приходила в себя. Антон ободряюще ей улыбнулся.
— Где, ты говорила, стекло есть?
— У Германа, — встрепенулась Любочка. — А мне, знаешь, что сказали? Что дед Германа был известный ученый. И в его честь назван наш переулок. И еще знаешь что? — Вновь она вызвала в нем острую жалость своей доверчивостью и водянистой голубизной глаз. — Говорят, Герман этот на медведя похож. Чудище такое… Кто-то через забор к нему заглянул, а там…
Антон заинтересованно ее слушал.
— Кто это говорит?
— Борька рассказывал. А еще, — торопилась поделиться Любочка, — я вчера видела, как твой папа приходил.
— Когда это? — насторожился Антон.
— Днем. Ты в школе был. Ну вот. У подъезда споткнулся и чуть не упал.
— Это от усталости. Он сейчас работает много, — сказал Антон.
— А потом назад шел. И сверток большой под мышкой.
— Эскиз, должно быть.
— Что такое эскиз?
— Ну картина.
— А… Да, верно, Альбомы с картинками он нес. Один альбом выронил прямо в грязь. Вот тут. — Любочка пошла и носком туфельки показала место возле лужи, куда упала книга. — А за ним — твой дедушка. Он не хотел, чтобы папа уходил. Все время повторял: «Я требую, чтоб ты остался…»
— Ты, наверное, ошиблась, — посматривая по сторонам, сказал Антон. — Папа обычно через парадное ходит.
— Да нет, я рядом была, — удивилась, что ей не верят, Любочка.
Вернулась Юлька.
— А я шоколадный сырок съела, — поглаживая живот, сообщила она. — Хорошо.
— Ой, здорово! Я их тоже люблю, — обрадовалась Любочка. Похоже, она и завидовать не умела. — Давайте Полину позовем?
Они встали рядком под окнами и начали выкликать подружку. Та возникла из темной глубины комнаты, прильнула к стеклу. Лицо бледное и печальное. Рядом появилась ее мама.
— Ну, тетя Жанна, ну хоть на минуточку, — заныла Юлька. Она умела выпрашивать.
— Нельзя. — Тетя Жанна стала закрывать окно, уже и шпингалет опустила, но опять распахнула створку. Скорей всего слезы дочери на нее подействовали. — Даете слово, что она не будет бегать?
— Даем, даем! — загалдели девчонки. Их охватило возбуждение. Юлька начала скакать по двору. Любочка закружилась на месте — серенькое старое пальтишко вздулось, как у куклы на чайном колпаке, Антон видел такой в гостях. Выкрикивала:
— Ой! Я как пьяная! Ой! Держите меня. Сейчас упаду!
Из флигелька, что отгораживал двор от переулка, вылетел заспанный и взъерошенный Минька. Видно, криками они его разбудили. В черных шароварах, заправленных в короткие резиновые сапожки, тоже черные, в огромном отцовском свитере.
— Черт, — почесывая макушку, начал ругаться он. — Матери нет, кошка молоко разлила.
— Миша, так нехорошо говорить, — стала воспитывать его Любочка.
— Давно пора ее утопить. Опять котят приволочет. А куда их? Лучше бы собаку. Она бы дом стерегла.
Девчонки затихли. Минька ходил по двору, свирепо поддавая ногой случайные камешки. Какой-нибудь вполне мог угодить в окно бабы Лены или в кухонное стекло. Антон даже хотел, чтоб в кухонное: уж тогда бы Миньке досталось! И за бабушкино стекло тоже попало бы, но бабушку жалко: мерзнуть, искать стекольщика, вставлять новое… А наказание Минька давно заслужил. Не зря его дразнили «ябедой-корябедой». Чуть что, бежал жаловаться матери. Растрепанная, в стоптанных, спадающих тапках, она выскакивала во двор, и, если обидчик не успевал скрыться с глаз долой, он получал здоровую трепку.
Время от времени Миньке во дворе устраивали бойкот: переставали с ним играть и разговаривать. Впрочем, ненадолго; Минька притаскивал из дома леденцы на палочке — круглые, с цветочком посредине — и угощал всех. Сам подходил и предлагал. Получить такой леденец, разумеется, было заманчиво. Нигде и ни у кого Антон подобных не видел. Он и маму просил эти леденцы достать, и отца, и других взрослых. Те возвращались из магазина и пожимали плечами: даже похожего на то, что описывал Антон, в продаже не встречалось.
А Минька обмахивался ими, держа веером.
Первыми сдавались девчонки. Антон их за это презирал. Но кто его удивлял, так это Сашка: по существу, взрослый уже, в шестом классе, а и он принимал леденец в прозрачной обертке с покорно-заискивающей улыбкой. В этот момент Антон за него стыдился. Если Минька кого-нибудь леденцом намеренно обделял — выпрашивать начинали! Минька после задирал нос, позволял себе командовать: «Я тебе леденец дал? Води в салки». И если Сашке он давал еще и вторую конфету, Сашка его поддерживал: «Давай води». Когда Минька так выторговывал прощение, Антон старался куда-нибудь улизнуть, чтобы конфеты не взять. Все же он за себя не ручался, мог не выдержать. Уж очень хотелось узнать, какая она на вкус.
Закутанная, повязанная платком, вышла Полина. Она походила на матрешку, только не раскрашенную. А нос розовенький, видно, от слез.
— Мама овно на пятнадцать минут выйти азъешила, — слегка картавя, объяснила она.
— А в чего будем играть? — спросил Минька.
— Не в чего игать, а во что игать, — поправила его Полина и посмотрела на Антона. Антон взгляд отвел.
— Дура больная, — рассвирепел Минька. — Сперва себя послушай!
— Если будешь обзываться, мы тебя играть не примем, — заявила Юля.
— И не больно надо! Ну, так в чего? В «самолетики»? Или в салки?
Салки Антон не любил. Он быстро уставал, задыхался. И само слово вызывало неприязнь: сала он терпеть не мог. А вот «тише едешь — дальше будешь», когда сначала стоишь лицом к стене, а потом вдруг резко поворачиваешься и исключаешь из игры не успевших замереть, или «прятки», когда сердце съеживается: найдут — не найдут, и от тебя самого, от твоей сноровки зависит, успеешь ли добежать до заветного места и, прикоснувшись к стене, прокричать магическое «чур-чура», — эти игры ему нравились.
Решили, для Полины лучше будет «тише едешь». Встали в кружок считаться, кому водить: «Зима-лето-попугай-сиди-дома-не гуляй». Хорошая считалочка. И по смыслу правильная: зимой и летом попугай должен сидеть дома, что естественно для него, африканского
