Мой друг выслушал все мои соображения не перебивая, но, увидев, что я закончил, сказал:
— Я думал, что вы мне друг, но теперь я расстроен тем, что ошибался. Если бы я любил мадам де ля Ферте, я подумал бы, что вы были бы первым, к кому я обратился бы за помощью. Вы знаете, что мы охотно делаем подобные вещи друг для друга, но не надо прижимать меня к стенке, как это сейчас делаете вы. Скажу вам одно — господин маршал излишне ревнив, а к его жене меня влечет лишь игра и ничего больше.
Несмотря на то что он сказал, мне показалось, что он в значительно большей степени влюблен, чем пытается казаться, но я счел, что выполнил свой дружеский долг. Потом я встретился с мадам маршальшей, хорошо знавшей меня, и поговорил с ней. Она ничего не захотела слушать и страшно вспылила. Она сказала, что не удивлена методами маршала, что он ищет предлог, чтобы ее погубить, как он это сделал со своей первой женой, но у нее есть люди, которые смогут за нее отомстить, что она пока ничего не говорит, но, если она захочет, она может за себя постоять, что ее муж чрезмерно ревнив, но все вокруг знают, что она не какая-нибудь кокетка, что если она с кем и видится, то это лишь игра, и ее не нужно обвинять в том, чего нет на самом деле.
Она бы говорила еще и еще, если бы я ее не остановил. Я счел необходимым это сделать, сказав, что ее муж не поручал мне слушать ее оправдания, что для нее лучшим способом успокоить мужа является прекращение встреч с человеком, который кажется ему подозрительным, что, если она видится с ним ради игры, она быстро утешится, так как таких же любителей поиграть еще очень много в Париже.
Она ответила мне, что я могу все переворачивать, как мне хочется, что ее муж грубиян и ревнивец, что она очень несчастна с ним, но она последует его воле, что она не будет больше видеться с тем, о ком идет речь, что она выгонит всех, кто к ней приходит, включая слуг. Подобные слова наглядно продемонстрировали ее досаду, а я откланялся, очень сомневаясь в том, что она выполнит все то, что пообещала. Однако она все же прекратила игры у себя и несколько дней не выбиралась в свет. Но потом она устроила свидание с тем, о ком шла речь, и сразу компенсировала для себя все потери.
Маршал был об этом предупрежден шпионами, которыми он ее окружил, и решил уничтожить ее вместе с любовником. Для этого он отправил трех драгунов из своего Парижского полка с приказом убить его и отравить ее. Первое было сделать легче, чем второе: мой друг, возвращаясь однажды поздно вечером от маршала д'Этре, был атакован и убит. После этого драгуны попытались скрыться, но один из них случайно упал в сточную канаву возле улицы Сен-Луи, был схвачен и отправлен в тюрьму. Там его пытали, раздробив ему пальцы, чтобы выведать имена сообщников, с которыми было совершено это убийство. Узнав все, что нужно, начальник криминальной полиции Тардьё передал всю информацию господину кардиналу и спросил, что он должен делать. Мазарини, имевший обязательства в отношении маршала, приказал уничтожить показания, а самого драгуна велел задушить в тюрьме. Так и было сделано, а кардинал после этого решил предупредить маршальшу, чтобы она впредь была осторожнее и постаралась вновь завоевать доверие своего мужа. Она была смертельно напугана гибелью своего любовника и, заботясь о себе, обратилась за протекцией к королеве-матери, после чего стала сопровождать ее во всех ее благотворительных поездках. Вернувшись, маршал нашел ее очень изменившейся, счел, что все, что о ней говорили, было наговором, и принял ее в свои объятия. Однако она не захотела оставить все произошедшее без последствий, и мужу пришлось попросить у нее прощения за свои подозрения.
А война тем временем продолжалась, но самое сердце Франции было от этого избавлено, так как принц де Конде был вынужден отступить к испанцам во Фландрию. Многие серьезные люди последовали за ним, пожертвовав всем, чтобы продемонстрировать ему свою верность. Я же отправился в Париж, чтобы напомнить маршалу де ля Ферте о сделанном им обещании относительно командования полком. Он мне его вновь подтвердил и даже стал содействовать решению этого вопроса. Однако господин кардинал сказал мне, что это может вызвать много протестов, что лучше он даст мне денег и что я должен еще подождать. Я знал, что этому не стоит особенно верить, и счел, что мое дело проиграно, и лишь через два года я узнал, что все это разыграл со мной сам маршал. Кардинал потом сам мне все рассказал. А пока же мне оставалось лишь ждать, и случайно получилось так, что я связался с компанией графа д'Аркура, младшего сына нынешнего герцога д'Эльбёфа.
Новый мост в Париже
Случилось так, что я оказался замешан в одном дебоше, где все напились до крайности, а потом было предложено пойти грабить на Новый мост. Это было новое развлечение, введенное в то время в моду герцогом Орлеанским, и я сказал, что не хочу в этом участвовать, но меня заставили пойти вопреки моей воле. Шевалье де Риё, младший сын маркиза де Сурдака, который тоже не хотел, но тоже вынужден был пойти, сказал мне, что знает, как избежать участия в этом сомнительном развлечении. Он предложил забраться на бронзовый монумент лошади и смотреть оттуда на то, что происходит. Сказано — сделано, и мы оба залезли на шею монумента. Остальные в это время принялись подстерегать прохожих и отбирать у них плащи. В результате кто-то из ограбленных пожаловался, прибыли лучники, и развлекающиеся бежали со всех ног. Мы тоже хотели бежать, но шевалье де Риё упал на мостовую, а я запутался и остался висеть на некоторой высоте от земли. Лучники без труда обнаружили нас, покалечившийся шевалье де Риё начал кричать от боли, мне помогли спуститься вниз, а потом нас отконвоировали в Шатле[65].
Невозможно жить и не иметь врагов, а посему тут же нашлись те, кто решил сыграть на этом недоразумении, и кардиналу Мазарини тут же было доложено об этом в самом невыгодном для нас свете, и он приказал, чтобы с нами поступили со всей строгостью. Нас допросили, как настоящих уголовников, особенно меня, так как королевский судья по уголовным делам ненавидел меня, считая, что я в свое время донес на него кардиналу де Ришельё. Если бы я чувствовал себя виновным, я стал бы отмалчиваться, но мне не в чем было себя упрекнуть, и я стал ему отвечать, чему он оказался очень рад, думая, что теперь-то сможет со мной рассчитаться. И тут я заметил, что его секретарь записывает гораздо больше того, что я говорил, поэтому я потребовал, чтобы мне прочитали протокол перед тем, как я буду его подписывать. На это мне ответили, что так не положено и специальных правил для меня никто изобретать не намерен. Подобные слова сделали меня еще более подозрительным, и я сказал, что ничего подписывать не буду, после чего меня бросили в карцер. Одному Богу известно, какова была степень моего отчаяния, когда я увидел, что со мной обращаются, как с убийцей или грабителем с большой дороги. При этом я не видел ни одного варианта, как можно было бы выбраться из подобного положения, а поговорить я мог лишь со стражниками. Я решил упросить одного из них отнести письмо к кому-нибудь из моих друзей, а для этого попросил чернила и бумагу, но мои обещания щедро вознаградить его после выхода из тюрьмы нисколько не тронули его. Более того, он наговорил мне кучу всяких гадостей, которые могли бы привести в состояние полной безнадеги любого человека.
Шевалье де Риё натерпелся не меньше меня, а так как нас обоих обвиняли в одном и том же преступлении, королевский судья по уголовным делам вынужден был поместить его рядом, в глубокую яму, опасаясь, что он догадается, что все дело заключается лишь в его отношении лично ко мне. Этот шевалье вполне стоил своего брата, который принимал участие в развлечении на Новом мосту и имел за душой много других преступлений, и он был совершенно уверен, что это Бог наказал его за все его проступки. Он пообещал, что изменит образ жизни, если сможет выйти из тюрьмы, но и не вспомнил об этом, когда Бог услышал его мольбы, и продолжил участвовать в дебошах, проел и пропил все, что имел, и удалился в церковь Сен-Сюльпис, чтобы иметь хоть какие-то средства к существованию. Однако такая жизнь не соответствовала его склонностям, и он оставил сутану, прожил несколько лет в свете, но потом вторично стал священнослужителем от страха то ли перед людским судом, то ли перед судом Божьим. Он стал священником в Нормандии, где о его прошлом ничего не было известно.
* * *
Возвращаясь к моим делам, скажу, что кардинал, желавший покончить с воровством в Париже, приказал королевскому судье по уголовным делам подать ему информацию о нашем деле и, просмотрев ее, сказал, что надо нас судить. Однако дело было слишком публичным и не могло быть обойдено вниманием двора, а так как шевалье де Риё принадлежал к высшему свету, за него вступились, чтобы не иметь проблем с его высокопоставленным семейством. Обратились к королевскому судье по уголовным делам, и тот объявил, что хоть наше дело и одно, но наша вина в нем совершенно разная. Меня обвинили в том, что я не только сам предложил пойти на Новый мост, но и лично совершил все то, в чем нас обвиняли. Нашлись и «свидетели», так что я оказался обвиненным в тысячах разных вещей, о существовании которых даже и не подозревал. Мне же была уготовлена роль жертвы королевского судьи по уголовным делам, и я, без сомнения, стал бы ею, если бы Господь не послал мне помощь оттуда, откуда я ее и не ждал.
