Гудрун проводит рукой по лбу, она поджимает колени и обнимает их руками. Может, владельцы этих ручных аксессуаров уже ходят, ищут их? А разве сама Гудрун не потерянная или не забытая? Вдруг её пожитки тоже как раз сейчас ищут ЕЁ? Книжки, которые вдруг встали, встрепенулись, вытянули шеи и, как серые гуси, попавшие в заколдованный круг, бегут к ней, хлопая крыльями, чтобы поприветствовать. Может, этот привет только память или он вообще только создаёт Гудрун? Ведь у неё нет багажа, а может, её багаж как раз уже ищет её? Может, рассчитывается сейчас с хозяйкой пансионата? Неужто в любой момент к ней могут заявиться две пары джинсов, которые у неё когда-то были, и бросятся ей на шею, своей долгожданной, чьи выпуклости и впадинки они ещё так хорошо хранят в памяти? Может, они где-то плавают, и багор нервного ловца человеков, мечтающего о более крупной рыбе, уже подцепил их, чтобы они, оттолкнувшись от Ничто, обратным сальто прыгнули назад в настоящее время, где они наконец снова смогут по-настоящему развернуться. Они так долго лежали свёрнутыми в шкафу матери, сложенные, как ладони, которыми всё ещё жадно хватаешься за мёртвую дочь, но теперь они могли бы снова встать и пролезть через невидимые дырки в невидимом заборе. Так иной ведь и застрянет, осекшись на полуслове заученного изречения, когда вдруг до его сознания дойдёт, что он сейчас изрёк. А ведь куда труднее выразить самого себя.
Гудрун беспомощно ходит из угла в угол. Она подолгу смотрит на свою тень, которая аккуратно выложена перед ней на вымытых досках. У неё ещё есть кого забросить в корзину, он пляшет наверху по её краю, да сможет ли он вообще попасть в такую маленькую дырку? Одно бесконечно долгое мгновение он катается по железному краю, пойманный в Ничто, неустойчиво балансирует на металлическом кольце, зависнув между Здесь и Сейчас, он вздрагивает, как тёмное пламя, а потом внезапно отламывается по ровной линии, не поставив никого в известность; изначально целое порвалось, где тонко, мяч остался лежать на корзине, поприветствованный больше не находит приветствовавших его, современное было лишь временным и теперь взмывает в решительном боевом подъёме местности, но прибывает только туловище, нижняя половина тела пропала, и перекладина — та прямая черта, которая окончательно отделяет прибытие от отставания. Оно несколько стёрто, но пока мы пытаемся уничтожить и последние его следы, оно вдруг возвращается, очень свысока. Оно просто неистребимо.
Стук посуды внизу, на кухне, возвращает Гудрун к действительности. Она смотрит на свою начатую, но не доведённую до готовности тень и на предметы, обрезанные словно невидимым лезвием. Для этого феномена должно быть какое-то естественное объяснение — может, раскрывали при помощи электромотора тент, а он загремел вниз и отрезал сегмент солнца. Но это не объясняет душераздирающей улыбки этой штампованной штучки и не объясняет, почему эта штучка сегментирована в разных местах, безо всякой системы. Гудрун не осмеливается подойти к окну, чтобы проверить, не загорожено ли солнце чем-нибудь протяжным, шезлонгоподобным, в чём хорошо бы покоиться, но не нам, кому постоянно нужно быть в движении и в форме. Ибо Гудрун втайне чувствует, что она ничего не найдёт, что суть предмета или предметная суть, сокровенная в плоти душа, которую по ошибке накололи на вилку, хотела бы прибыть и привезти недостающие части. Но ещё больше, чем отсутствия чего-то, Гудрун боится его повторения. Ибо если действительность сильно перегружена, если мы в комплекте, то мы все упадём вместе с дном лифта в бесконечную тёмную шахту а там совсем не окажется дна. Мы всё ещё падаем.
Явление нового рода, спектакль, который природа показывает сама себе, поскольку другие её робкие актёры так часто не получали признания? Гудрун бросается к двери, распахивает её и кричит в коридор. Она прижимается к стене, как будто хочет оставить отпечаток. Зов у неё тоненький, как писк чуть приоткрытого крана, но её, кажется, услышали, поскольку на лестнице показывается голова девушки, одетой в национальный наряд, который, как размахивание шляпой, обещает оживление, — мол, ну, сейчас всё завертится; баварское платье завоёвывает страну, удобные шлёпанцы брякают по узкому коридору, и комбинированная горничная-официантка-модель резво продвигается вперёд, к первоисточнику привета: Гудрун вжимается в стену, чтобы девушка могла пройти мимо, и робко здоровается, показывая рукой на комнату, но деревенская просто прошивает мимо крупными стежками, вот её шаги замедляются, решительность словно затормозилась сильным встречным ветром, она почти останавливается, оглядывается, толкает дверь комнаты Гудрун, та даже чувствует на щеке дуновение воздуха, делает энергичный бросок тела наполовину внутрь, пожимает плечами, тут же выбрасывается назад, короткую юбку так и заносит, она деловито вертится вокруг хозяйки, дева трясёт ручку противоположной двери, но та заперта, как и соседняя, Гудрун стоит тут же, но кажется, что она не в себе. Девушка протискивается мимо, чуть ли не сквозь Гудрун, которая отчаянно хватается за её дневное покрывало, чтобы оттащить её от себя. Горничная слегка входит в ступор, её столь решительный бег распадается на несколько мелких ручейков и иссякает. Посланница службы останавливается, потом спешит к окну коридора и выглядывает вниз, но там, кажется, никого нет. Этот крик, кажется, не имел места, для которого он предназначался, и не находится никого, кто мог его исторгнуть. Растерянно, уже с заметно меньшей решимостью девушка поворачивается и уходит, вплотную мимо Гудрун, которая в отчаянно рвущейся вперёд робости ловит её за рукав, — он протекает у неё сквозь пальцы, как чужое дыхание в чужом горле. Хватание за свой рукав национально-нарядная девушка почувствовала, потому что, хоть это и был лишь беспомощный щипок, действие оказалось очень резким, ведь под рукавом скрывалась плоть, деревня. Плоть воспротивилась Гудрун, деревенская кельнерша вошла в штопор, завертелась волчком.
Кости бьются друг о друга, становится страшно — а вдруг они ломкие, что-то вдувается в девушку, возможно её ангел-хранитель, и взмахами руки невидимо сеет, невоплощённое бытие, своё семя в деревенскую женщину. Та ещё сильнее вертится из-за мелочи, несопоставимой со смешными чаевыми, она пошатываясь бредёт назад к лестнице, подпалённая огнём и на глазах теряющая силы, и чуть не падает с лестницы вниз, слышна неравномерная дробь её каблучков по ступеням, потом перебой на клипп-клапп, на полу террасы вестибюля пластиковые каблуки звучат гулко, у ресепшен шаги сметаются, как жирная шелуха действительности; какой гигант потирал здесь руки? — земляные крошки покрывают пол, ошмётки того, из чего мы сделаны, промежуточный результат сложения, однако это суммируется.
Гудрун стоит. Птица чиркнула крылом по стеклу панорамного окна в зале для завтрака — видимо, она не заметила бумажный силуэт птицы. Постоялец не желает видеть ничего мёртвого, иначе как на своей тарелке. Птица, должно быть, заблудилась в воздушном коридоре и свернула не туда, не в ту просеку бесконечности. А может быть, пернатое залетело слишком высоко, где его глаза были ослеплены известным блеском, так что его чуть не размазало, сбросив оттуда. Ветер легонько похлопал птицу по плечу и опрокинул в воздухе, ведь она такая лёгкая! Приземлилась на обе ноги, хоть и враскоряку, но выстояла. Как говорят прыгуны с трамплина, «села на горшок». Как пьяная, пернатая лётчица поплелась в другую сторону, бестолково замахала крыльями, а потом снова, чуть покачиваясь, взлетела. Не так скоро удастся кому-нибудь снова посмотреть на неё сверху вниз.
Генератор Гудрун, дух творения, который не ведает, что творит, по природе своей труженик, но временами мало целеустремлён, ну, это не доказывает того, что он творит подневольно, но и не доказывает того, что он творит своими силами. Он приветствует покой от работы больше, чем покой после неё. Гудрун меняет скорость своего конвейера, поскольку несётся по крутой узкой лестнице. Свет рассеянно смотрит в сторону. Резьба по дереву поднимается по перилам лестницы вверх, из неё на Гудрун выглядывают тяжёлые головы мёртвых животных, которыми они не тяготятся, поскольку смерть сняла с них все тяготы. Тетерева и глухари, петухи и забияки, другие жители гор, тут и двое-трое рябчиков, и на подвешенных при них табличках указано, когда и где их настигла смерть, бедных птичек. Вот белая куропатка. А вон ещё одна. Видимо, утекли из жертвенной кружки природы, которая дала течь. Зоомагазин в этом коридоре был организован давно, а теперь он закрыт. Серна с остекленевшими глазами. Какой-то шутник вставил ей в пасть сигарету. Тень от дыма лежит на деревенских обоях, что-то тянется оттуда и вместе с тем остаётся совершенно оцепенелым, застывшим как вкопанное. В эти остатки тел животных вместо крови вселилось что-то другое и привинтило свою мебель к полу, как это делают на кораблях. Нечто непоколебимое, более жуткая форма бытия, скучнее подкрашенного лимонада, который на целый день оставили на чистом воздухе. Головы напряглись на стене, что-то в них вставилось, что преподносит смерть в довольно терпимом виде, как меньшее из зол. Мы отваливаемся, сытые и накачанные, как велосипедисты, головы которых, бессловесные, бестелесные, будто сами по себе скользят мимо нас за низкой стеной, оклеенной рекламными плакатами. Головы и обрезанные должны работать, мы оставляем их без привязи, ведь они не задаются и не воссоздаются. Это нечеловеческое житьё, но ведь оно и создано было из праха, смертельного врага домохозяйки, который всегда будет бывшим, поскольку он удалён ещё до того, как появился. Страшный противник, который становится видимым лишь тогда, когда он, накопившись в большом количестве, создаёт определённый слой. Но, хотя он постоянно обретает новую жизнь, как только коснётся земли, он всё равно перекочует, ныне и присно, в мешок, заткнутый за пояс одного жен. существа, которое его покорило.
