– Позволите, Иван Аполлонович, Настька моя одна споет?
Воронин нехотя отстранился от Зины Хрустальной.
– Настя, спеть хочешь? Ну – попросим, господа!
Настя поднялась со своего места, и Илья наконец увидел ее лицо. Оно было темным от гнева.
– Ого… – тихо сказал кто-то из цыган.
– Настька… – предупреждающе шепнул Яков Васильевич. Настя метнула на отца быстрый взгляд из-под ресниц, закусила губу… и вдруг резко, с вызовом повернулась к Воронину:
– Что же петь вам, Иван Аполлонович? Вы нас и слушать не желаете.
Не так громко это было и сказано, но разговоры в комнате разом стихли. Князь Воронин привстал с дивана. Зина изумленно взглянула на него, на Настю, на цыган. Нахмурившись, поднялась с дивана и, быстро перейдя комнату, заняла свое место рядом с Марьей Васильевной.
– О чем ты, Настенька? – Воронин, казалось, был удивлен. – Я тебе всегда рад.
– Нет, не рады, – отрезала Настя. – Песню слушать надо! Понимаете – слушать! Мы душу для вас кладем, а вы… А, ладно, пустой разговор! – вдруг, топнув в паркет, оборвала она саму себя. – Чего петь вам, господа? Мы споем, раз заплачено, мы люди честные.
Она стояла перед князем, высокая и тоненькая, вытянувшись в струнку. Шаль скользнула с ее плеча на пол, красными волнами улеглась на паркет. Илья покосился на Якова Васильевича. Тот не старался заставить дочь замолчать. Стоял, глядя в пол, сдвинув черные густые брови. В комнате повисла тяжелая тишина.
– Господа, Настя права, – вдруг нарушил молчание негромкий голос.
Сбежнев поднялся с дивана, быстро подошел к цыганам. Его смуглое лицо было взволнованным.
– Господа, мы ведь еще не очень пьяны, – начал он, переводя укоряющий взгляд с одного лица на другое, – и мы не какие-нибудь загулявшие купцы в трактире. Она права, мы их обижаем своим небрежением. Строганов, поставь бокал! Тебе же не придет в голову пить бордо в опере!
Кто-то неуверенно рассмеялся. Строганов, совсем юный гусарский корнет в расстегнутом на груди мундире, покраснев, неловко опустил на стол бокал.
– Серж, твой пример неудачен, – рассмеялся Воронин. Видно было, что хозяин дома озадачен, его красивое лицо слегка побледнело, но он старался держаться уверенно. – Здесь не опера, а Настя, при всем моем почтении, не примадонна…
– Вот как? – вспыхнул Сбежнев. – А не тебе ли она в день ангела пела арию Аиды? И не ты ли кричал, что сама Патти – девчонка и бездарность рядом с ней? И не у цыган ли ты бываешь чаще, чем на премьерах? Право, как не стыдно, господа…
– Серж, не горячись. Ты и сам не трезв. – Воронин уже оправился от изумления, в его голосе прибавилось снисходительности. – Что ж, я готов признать свою неучтивость. Настя, прелесть, ты простишь меня? Споешь нам еще?
– Бог с вами, Иван Аполлонович, – сквозь зубы отозвалась Настя, неохотно давая графу поцеловать свою руку. – Сергей Александрович, теперь уж вы заказывайте. Для вас, знаете сами, – до утра согласна.
Гроза миновала. Цыгане оживились, зашептались, затолкали друг дружку локтями. Каждый восхищенно взглядывал на Настю и тут же настороженно оборачивался на Якова Васильевича. Но тот как ни в чем не бывало улыбался господам. Илья украдкой перевел дух, передернул плечами. Ну и Настька… Все цыгане чуть со страху не померли, а ей хоть бы что.
Сбежнев тем временем продолжал стоять перед Настей и, держа ее за обе руки, с улыбкой ждал ее решения. Та, сдвинув тонкие брови, задумчиво перечисляла:
– «Надоели ночи»… «Слышишь-разумеешь»… «Голубочки»… Да нет, это все вы слышали, все старое…
– Да мне, право же, все равно, Настенька! – весело уверял Сбежнев. Его синие глаза блестели, белые зубы открылись в спокойной, немного смущенной улыбке.
Граф Воронин что-то тихо сказал друзьям, показывая глазами на Сбежнева. Как показалось Илье, что-то нехорошее, потому что молодые офицеры негромко рассмеялись. Но князь не слышал этого.
– Настенька, ну хоть «Не смущай», вы с Митро так чудесно в прошлый раз на два голоса…
– Нет! Знаю что! – радостно вскрикнула Настя. Повернулась к отцу, просящим жестом сложила руки на груди: – Дадо![22] «Соловей»!
– Что же ты меня просишь? – пожал плечами Яков Васильевич. – Машина песня, ее проси.
– Тетя Маша! – метнулась Настя. Марья Васильевна улыбнулась, не поднимая ресниц.
– Что ж… Спой, чайори[23]. Я свое отпела.
– Митро, Кузьма, Петька! – не позвала – потребовала Настя, повернувшись к гитаристам. Молодые цыгане весело рванулись с мест. Сбежнев предложил Насте сесть рядом с ним на диван, но та отказалась, и князь, поднявшись, встал перед ней. Сейчас Илья мог видеть тонкий профиль Насти, стоящей у камина. Розовый свет гаснущих углей отблескивал на ее платье, скользил по лицу. Пальцы Насти были в руке князя. Она улыбнулась и запела:
Соловей ты мой, соловей, голосистый, молодой,Ты куда, куда летишь, куда бог тебя несет?Я лечу на высокие места, по ракитовым, ракитовым кустам!Кабы куст да не был мил – соловей гнезда б не свил.
Веселая мелодия песни показалась Илье совсем простой, в мыслях тут же сложилась вторая партия. Если б можно было подпеть, подтянуть Настьке… даже без слов. И чего этот князь так глядит на нее?!
Последний взлет голоса, последний гитарный аккорд. Тишина. Мельком Илья увидел серьезные лица офицеров, широко раскрытые глаза молоденького Строганова. Настя стояла неподвижно, опустив ресницы, улыбаясь. Сбежнев зачарованно смотрел в ее лицо.
– Машенька… – вдруг раздался чей-то слабый возглас от дверей. Он был настолько неожидан в мертвой тишине, заполнившей комнату, что Илья чуть не выронил гитару.
Хозяин дома, нахмурившись, вскочил с дивана. В дверях комнаты, держась за косяк, стоял белый как лунь старик в длинном домашнем халате. Под халатом угадывались панталоны и рубаха, но мягкие войлочные туфли были надеты на босу ногу.
– Машенька… – растерянно повторил он, озираясь по сторонам. – Машенька, это ты?
Граф Воронин, хмурясь, быстро подошел к дверям:
– Papá, зачем вы встали? Вы же знаете, вам нельзя! Позвольте, я провожу…
– Жан, оставь… – Старый граф слабо отмахнулся, сделал несколько шагов, подслеповато прищурился на притихших цыган. – Боже мой… хор… Я думал, мне чудится… Добрый вечер, господа! – вдруг спохватился он, взглянув на друзей сына.
Те ответили смущенными поклонами. Старик суетливой походкой пересек комнату и приблизился к цыганам. Илья увидел его сморщенное лицо, выцветшие голубые глаза, дрожащий подбородок.
– Яшка, ты? – неуверенно спросил старый граф, задирая голову, чтобы взглянуть в лицо Якову Васильичу.
В глазах хоревода мелькнула растерянность.
