— Случилось что-то, Гриша? — нахмурился Дорошин. Что-то в сумасшедшем лице Бурова его насторожило.
— Случилось! — рявкнул Буров. — Одевайся!
Дорошин нырнул на секунду в квартиру и тотчас возвратился в пальто, наброшенном на плечи.
— Ну, что случилось-то? — уже мягче переспросил парторг.
Буров, покачиваясь, глядел на него глазами, полными яростных слез.
— Бр-росила она меня! — воскликнул он, патетически напирая на «р». — Бр-росила!
— Кто бросила? — не понял Дорошин.
— Макар! — Буров шатнулся и схватился за дорошинское пальто, едва не своротив на пол хрупкого парторга. — Макар! Бросила. Боевая подр-руга моя!
— Галина, что ли? — начал осознавать Дорошин.
— Де-зер-р-ртир-р-ровала! — выговорил Буров.
— Ладно, ладно тебе, — успокоительно заговорил Дорошин. У него от души отлегло — в первую секунду подумалось, что авария на буровой случилась и Григорий сломался. — Ладно тебе…
— И если бы она к кому-то ушла!.. — страдал Буров. — Ну знаешь, Макар, я бы что-то понял. Сказала бы: «Прости, дорогой, я полюбила другого, он носит галстук-бабочку и ходит в Большой театр…» — Буров скривил рот, передразнивая воображаемую женщину. — Ну, я бы еще понял… Ну набил бы гниде морду, чтобы он месяц-другой из дома не выглядывал, не то что там в Большой театр… Так нет же, Макар! Нет же! Она просто ушла — от меня ушла! Она к родителям поехала!.. Вот я чего понять не могу.
Он замолчал и другим тоном спросил:
— Выпить найдется?
— Вот что, Гриша, — не отвечая на вопрос, заговорил Дорошин, — ничего страшного-то не случилось. Ну, погостит она у родителей… И вернется.
— Душно мне, Макар!.. — простонал Буров. — Душно! Самый близкий человек ударил в спину! Я только одного не понимаю — как я тот момент упустил, когда Галина стала мещанкой…
— Вот уж сразу и «мещанкой», — укорил его Дорошин.
— А ты ее не защищай! — взъелся Буров. — Ты чей друг — ее или мой?
— Твой…
— Вот! Мой! И не защищай… ее…
— Григорий, но ведь так же нельзя, — мягко произнес Дорошин. — Ты же с Галиной вел себя как с вещью. Детей у вас нет, работы для нее нет, она по целым дням одна дома сидит. Вот и лезут ей в голову разные мысли. Лишние мысли, ненужные…
— Как это — как с вещью? — разозлился Буров. — Она человек, гражданин! Я что, не понимаю?
— Ты ведь по целым дням на работе, — начал Дорошин.
Буров перебил его:
— И ты туда же! Ей не нравилось, что я на работе, — теперь и тебе, выходит, не нравится?
— Не перебивай. — Голос парторга вдруг стал твердым. — Ты приходишь домой и как вещь, да, как неодушевленную вещь, снимаешь Галину с полки. Парой слов перекинулся — и на боковую. Так не годится. Она активный член общества. А не мещанка, кстати. Была бы мещанка — не уехала бы.
— Ну вот построим школу — пошла бы на работу. Да я тебе о другом! Как ты не понимаешь, Макар? Будто мы на разных языках с тобой… У нас с Галиной была одна общая цель — жить ради людей. Быть всегда на передовой. А на деле-то что? Как мне жить, Макар? Как мне теперь жить?..
Дорошин жалостливо заморгал, оглянулся на свою дверь, за которой ждала жена, и сказал:
— Ты вот что, Гриша. Ты сейчас иди домой и ложись спать. Сам дойдешь-то?
Буров посмотрел на него как на врага.
— Давай иди, — повторил Макар. — Иди спать. Утро вечера мудренее. Утром — на работу. А Галине я свою голову не приделаю. Подумает она о том о сем, о жизни своей там, в родительской квартире, и примет решение. И что бы она ни решила, Гриша, ты будешь это решение уважать. Ясно тебе? Уважать!
— Эх, Макар, — пробурчал Григорий. И, не прибавив больше ни слова, скрылся у себя в квартире.
Макар еще немного потоптался на месте, а затем, замерзший, возвратился домой.
— Что случилось? — услышал он шепот жены.
— Галина уехала… Буров бушует.
Ольга вздохнула:
— Я видела ее с чемоданом…
— Что ж мне не сказала?
— Разносить сплетни — не наш метод, — отрезала Ольга. — У меня других забот по горло. А Галина… что ж. Пора бы Бурову привыкнуть к такой мысли, что жена это не аграрно-сырьевой придаток к мужу, а отдельный человек с собственной судьбой и собственным представлением о счастье.
* * *
На работу Григорий Александрович пришел хмурый. Алкогольного похмелья после вчерашнего не было — не так уж много он и выпил; но похмелье другого рода мучило его и грызло: воспоминание о сумасшедшей радости, которая разбилась вдребезги, едва он увидел записку Галины. Предала. Дезертировала. Именно сейчас.
— Что же это делается, Григорий Александрович?
От зычного голоса, раздавшегося внезапно почти над самым его ухом. Буров вздрогнул. Он так глубоко ушел в свои мысли, что не заметил Дору Семеновну. А она, видать, поджидала его возле входа в управление, и довольно давно, потому что успела раскраснеться на холодном ветру.
— Что ж такое делается? — повторила она.
— Здравствуйте, Дора Семеновна… Идемте внутрь, там поговорим — здесь холодно. — Буров с трудом заставил себя держаться вежливо.
От зоркого ока Доры Семеновны ничего не укрылось. Окинув его взглядом, она подозрительно сощурилась:
— А вы чего это с лица такой бледный? Плохо спали? Перенервничали из-за Косыгина?
— Да, — уронил Буров. — Перенервничал. Идемте в помещение, правда.
— Да я на минутку, некогда мне, — заторопилась она. — Да и не хочу, — она понизила голос, — при других говорить.
— Что случилось? — Буров напрягся. Правда ведь, что беда приходит не одна.
— То. Ваш-то Казанец — аморальный тип.
— Что? — Буров даже споткнулся. — О чем вы толкуете, Дора Семеновна? Какой аморальный тип?
— То! — отрезала она. — Что он с девушкой сделал? Поматросил и бросил. Мы уже свадьбу готовили, а ему, значит, в оба уха там что-то нашептали доброжелатели, он и того… уши свои развесил.
— Говорите яснее, Дора Семеновна, — взмолился Буров. — Некогда мне.
— Я уж и так яснее ясного, — обиделась комендант. — Бросил он Веру Цареву накануне свадьбы, можно сказать. Самым решительным образом. То подходила она ему, а то вдруг сразу подходить перестала. А нехорошо это, Григорий Александрович. И для девушки, само собой, да и для нас тоже… Как теперь нефтяники, спрашивается, будут выглядеть в глазах у местных? Самым паскудным образом!
— Я разберусь, — сказал Буров. — Разберусь.
— Вот-вот, — подхватила Дора Семеновна. — А он там уже, у вас, сидит, Казанец-то. Дожидается. По какой-то своей производственной надобности. Людей ему не хватает, а вчера, говорят, молодой специалист приехал… Ну в общем, идите, Григорий Александрович, идите.
Она подтолкнула его к крыльцу и засеменила прочь. Буров, темнее тучи, вошел.
Казанец действительно дожидался его прямо в кабинете. Хорошо еще, что чаю себе не потребовал. Расположился по-хозяйски. При виде Бурова встал.
Буров не пригласил его сесть. Прошел к своему столу, не здороваясь, разложил бумаги, просмотрел сводки. Потом поднял голову.
Казанец спокойно стоял, наблюдая за начальником. Ни одна черта не дрогнула на красивом смуглом лице.
— Ты что, поганец, делаешь? — спросил вдруг Буров.
— Не понял, Григорий Александрович, — отозвался Казанец.
— Нет, понял, — рявкнул Буров. — Все ты отлично понял. Да ты все наше управление опозорил! Ведь город судачит о том, что случилось.
— А что случилось? — пожал плечами Казанец.
— То! Что буровой мастер Казанец бросил невесту перед свадьбой.
— Ну и что? — сказал Казанец. — Это, между прочим, мое личное дело.
— А о Вере Царевой ты хоть немножко подумал?
— Это мое личное дело, — повторил Казанец.
— Как ей жить в Междуреченске? — продолжал Буров. — На нее же теперь до самой старости будут пальцем показывать.
Непроницаемая оболочка Казанца дала трещину. Он изогнул брови и зло бросил:
— А вот об этом ей раньше надо было думать…
— Уйди! — закричал Буров. — Уйди с глаз!.. Или нет, погоди. Стой. Я тебе пару слов от себя лично прибавлю.
Казанец настороженно посмотрел на него:
— Вообще-то я хотел насчет того, что людей не хватает…
— Ты мне что обещал? — заорал на него Буров. — Ты что обещал? Вкалывать за себя и того парня! Я тебе поверил, а у тебя — вот тут, по сводкам, видно…
Крики начальника гулко разносились по всему управлению. С легким удивлением слушал их молодой человек в пиджаке и клетчатой рубашке. С таким костюмом мало гармонировал небольшой походный рюкзак, но молодого человека это обстоятельство, видимо, не смущало. Он был похож на отличника из какого-то столичного вуза.
Собственно, он и являлся таковым. Это был молодой специалист, который приехал в Междуреченск по распределению после окончания института. Звали его Георгий Елисеев. Среди однокурсников он слыл занудой и педантом, изъясняться предпочитал законченными фразами из учебников, на любой вопрос имел четкий и определенный ответ, если только речь не шла о нежных чувствах и вздохах на скамейке, — подобных разговоров Елисеев вообще избегал. Когда он взял распределение в Сибирь, друзья недвусмысленно вертели пальцем у виска.
