Он испугался и ее, и Найдина, и всего того, что происходит в его доме, испугался, что услышит их Неля или сбегутся соседи, а Светка, она такая, она и при всех начнет качать права.
— Да отпусти ты,— все так же шепотом проговорил он.— Я скажу... Все скажу...
— Нет уж,— ответила Светлана, так и не отпуская его рубахи.— Это я тебе скажу. Все, как было. Фетева испугался? Мол, ты же сидел, Кляпин, у меня ка тебя бумаги есть. Если на Антона не понесешь, я бумаги пущу в ход. Будет уже рецидив. Вот ты в штаны и наложил, Серега. И на Антона понес. Того, чего и видеть, и слышать не мог. А я это раскопала. Ты Найдина знаешь. Он за правду до самых верхов дойдет. Его пустят. Тогда тебя за лжесвидетельство так припекут... Да и совесть у тебя есть? Ведь из-за твоих показаний Антону восемь лет влепили. Я думала, пусть ты там сидел, но все же хоть что-то человеческое в тебе осталось. А ты даже перед малой угрозой трухнул, не побоялся честного человека закопать... Слышишь, гад?!
Он сразу сделался мокрым, чувствовал, как пот выступил на лбу, на груди, наверное, прошел через рубаху. Он думал прежде: она не знает, а если и узнает — не беда, выкрутится, но если старик Найдин... Того и в самом деле никто не остановит.
— Все так было? — спросила она, дыша ему в лицо, толкнула, и он упал на стул. Она вынула из сумки лист хорошей бумаги, подала ему шариковую ручку.
— Пиши, что отрекаешься от своих показаний. Я тебе продиктую.
Только она ему это сказала, как он сразу же пришел в себя.
— Да ты что? — вскинулся он.— Да ты что?.. Ты Фетева не знаешь? Он же заместитель прокурора. Он любого...— И вдруг взвился: — Пошла ты отсюда!
— Значит, так? — жестко спросила она.
— А ты как думала? Я из-за тебя подставляться буду? Жизнь свою ломать? Мотай отсюда!
— Ну, что же, Кляп,— зло сказала она.— День я тебе подумать дам, а там смотри!
— Мне и думать нечего! — крикнул он ей вслед.
Она вышла от него и поняла: сама ничего от Сергея не добьется; он, если и признается, то только под следствием...
Глава шестая. ОТКРЫТЫЙ ЛАБИРИНТ
1
Над еловым лесом накрапывал мелкий дождь, и это было хорошо, потому что спала жара и перестал липнуть гнус. На вырубке прозвучал сигнал к обеду.
Вахрушев взял свою миску, уселся на хвою под ель, к нему тут же пристроился Артист — так окрестили театрального деятеля, соседа Вахрушева по нарам. От него нельзя было отделаться, да Артист и помогал порой Антону, бог весть какими путями даже здесь, в «командировке», ухитряясь доставать нужное, что было в дефиците, а в дефицит входила соль, потому как от гнуса распухали руки и щеки, а опухоль снимали примочки из соляного раствора.
Артист ел торопливо, быстро облизывая ложку, даже нельзя было поверить, что этот человек когда-то бывал на самых фешенебельных банкетах; сейчас он чавкал и отрыгивал, да еще при этом умудрялся трепаться о всякой всячине. Впрочем, он чаще всего повторял одну и ту же историю или ругал себя: это, надо, мол, быть таким олухом, чтобы шубу, в которой принесли ему камушки, вшитые в подол, держать у себя в кабинете, решил — так никто не догадается. А эта старая грымза, что стукнула на него в ОБХСС, знала того, кто ему принес шубу, актеры — народ болтливый, а Артист это не учел. Он сидел в своем кабинете, ни о чем не ведая, когда явились милиционеры и с ними еще кто-то из работников управления; к нему часто заходили разные люди, он любого встречал весело. Он встал, ткнул пальцем в грудь капитану, улыбнулся ему, сказал: у него прекрасные внешние данные, мог бы сниматься в кино, но капитан не клюнул на шутку, отстранил его и сразу к шубе. Он тогда только и понял: началось... А не будь шубы в кабинете, им бы разматывать да разматывать, может быть, и не докопались бы. Однако же глупостей натворил, за глупости и платить надо, но не полную цену. Вот посидит, и, если никто не шелохнется, дабы его вытащить,— нужно ведь, чтобы и время прошло, дело подзабылось,— ну, тогда пусть пеняют на себя, он загибаться здесь в дерьме не намерен, а если ему эту участь уготовили, он расквитается.
Антон, слушая, сказал однажды Артисту:
— Выходит, у вас какая-то мафия!
Артист посмотрел на него, неожиданно повалился в хохоте, захлопал себя по ляжкам, не в меру пухлое его лицо собралось в крепкие морщины, и серые глаза засверкали совсем по-молодому.
— Ну, дурак, вот дурак! — воскликнул он.— Какая тут может быть мафия в Рассеюшке нашей! Кишка тонка. Мафия — железная организация. Она не одно поколение воспитала. А с нашим расхлебайством возможно такое?.. Ну, один берет, ну, другой дает, прикрывается долей. А порядка все равно нет. Круговая порука — это еще не мафия, а так, семечки. Трень-брень, игры в подкидного дурака. Находились, конечно, такие, что пытались людишек в один клан сбить, повязать их общим делом, да потом оказалось: а зачем? Особо хитроумных игр затевать не надо. У нас под ногами много лежит, наклонись, не ленись, подбери. Только и делов. Вся забота, чтобы не увидели, как подобрал. Трудно брать, когда везде железный порядок. Чтобы его обойти, нужна борьба умов... А ты вот послушай, что в колонии люди говорят. Они ведь все на полной беззаконности произросли. А если кто сюда загремел, то опять же из растебайства своего. Сам подставился. Вот он я, кушайте меня с перчиком на чистом сливочном масле. А аккуратные, они в безопасности. На фига им твоя мафия?
В тот день, когда они сидели под елью и поглощали свой обед из алюминиевых мисок — Артист уже выскребывал со дна остатки.— Антон внезапно ощутил резкую боль в животе. Его словно ударили горячим жгутом, он выронил миску, чувствуя, как весь покрылся потом, хотел вздохнуть, но не смог, перед глазами закружились желтые шары, и тут же началась рвота. Такое с ним уже было, но на море, он тогда не знал, что у него язва, и подумал — приступ морской болезни. Ведь это только легенда, что моряки ей не подвержены, на самом деле она хватает всякого, но разные люди по-разному реагируют: одних клонит в сон, у других возникает неуемный аппетит, много есть признаков морской болезни, но для моряка почему-то позорным считается, если он, как пассажир или новичок, начинает травить. Когда его схватило на море, он испытал вместе с болью стыд, а тут, пытаясь победить свою беспомощность, корчась под елью, думал: это, наверное, конец.
Артист поднял шум, к ним сбежались, дали Антону воды — прополоскать рот. Газик, что привез обед, еще стоял на дороге, решили Антона отправить с ним в барак, а там фельдшер разберется, как дальше быть. Дорога оказалась мучительной, его било, колотило, бросало в пот, и более всего он боялся, что у него снова начнется рвота. Потом он впал в забытье и очнулся в изоляторе. Толстый, с волосатыми руками фельдшер, попавший в здешние места за тайную продажу наркотиков и дефицитных лекарств, сопел над ним, ощупывая живот, заставил выпить каких-то порошков, потом сказал:
— Тебе, наверное, в больничку надо. А покуда лежи.— И вдруг сделался строг, лицом побагровел: — И без баловства!
Антон проснулся ночью, сквозь небольшой проем окна пробивался тусклый свет. Он стал думать: может, и не поднимется, и остро захотелось оказаться в Третьякове. Третьяков — это и мать, и Найдин, и многие, многие люди, которых знал Антон с детских лет... Кому он там помешал? Трубицыну? Глупость. Этого он уж давно разгадал.
«Послушай,— сказал он как-то Владлену,— какого черта ты обещаешь людям то, что невозможно сделать?.. Ведь они надеются...»
«Вот я и хочу, чтобы они надеялись. Так им легче жить».
«Но вот ты наговорил, что через два-три года всех расселишь по отдельным квартирам».
«Конечно, сейчас установка такая. Есть решение... Однако ж не моя вина, что фондов не дают. Кое-что из Потеряева вытрясем, из молокозавода, мясокомбината. С миру по нитке... Ну, два дома поставим наверняка. А если я людям начну говорить, что ничего у нас не будет: ни продуктов, ни квартир, ни детских садов,— они ударятся в беспробудное пьянство. Без надежды людям нельзя...»
«Но кому нужны лживые надежды?»
«А разве где-нибудь когда-нибудь они бывают полностью реальны? Они на то и даются людям, чтобы они жили воображением: мол, все решится само собой. Иногда так и происходит... Времена, Антон, переменчивы, а теперь особенно... Если говорить честно, мы безнадежно отстали. Сейчас это ясно и ежу. Нам выпал такой период истории, когда все остановилось и попятилось назад, и никто всерьез не задумывается, как подняться и двинуться вперед. Никто! Как бы ты ни кидался на меня, но жить я могу лишь так, как и другие. Мне высунуться не с чем. Кое-где прикрыть грехи могу. Но не более. Я ведь тоже живу надеждой: все вдруг сдвинется с места, и тогда... вот тогда я готов на стол выложить свои идеи. А сейчас мне за них по шее дадут. Назовут новым нэпманом. Наш Первый уже кое на кого с такими упреками кидался. Область наша ни плохая, ни хорошая. Перебиваемся с хлеба на квас, хотя сравнительную цифру выдаем прогрессирующую. Ну и ладно. Плохо быть в конце. Но худо быть и в начале. Нагрянут комиссии за опытом и будут во все нос совать. А это накладно. Нужно каждую комиссию одарить, обласкать, чтобы она уехала в радостном возбуждении: вот, мол, как людишки живут. А живут они, Антон, всюду одинаково. Всюду не хватает еды и хорошей одежды, машин и квартир, всюду находятся те, кто отыскивает лаз, как уцепиться крепче, чтобы жизнь не проковылять с посохом. Да, лучше всего быть середняком. За это и воюем».
