– Тогда чего ты хочешь от меня, Освальд?
– Ты – прекрасный боец. Суд судом, но я‑то знаю, Господь на ристалище помогает только тем, кто сам чего‑то стоит.
– Ну и?
– Иди ко мне в оруженосцы, Вацлав.
– Вместо Збыслава?
– Вместе со Збысловом. Земельного надела я тебе пока не обещаю. Сам остался без фамильного лена. Но веселой жизни, богатой добычи, славы, вина и еды от пуза – всего получишь сполна. Может быть, со временем сосватаем тебе и красотку в каком‑нибудь ополье.
– Я подумаю. Насчет еды от пуза – это заманчиво.
Рыцарь хлопнул себя по лбу:
– Э, да ты, верно, совсем голодный, а я с тобой тут разговоры разговариваю! Пойдем к костру, Вацлав. Поешь, а потом уж все обсудим.
– Я грязный, как свинья. Негоже в таком виде за стол садиться.
– Чудак‑человек! Говорит, что ополченец, а ведет себя как князь. Нет у нас здесь стола, Вацлав, а едят кто в чем хочет и как хочет. Но если желаешь – отмывайся. Распоряжусь нагреть тебе воду и подобрать чистую одежду. Кстати, а где ты взял свое диковинное одеяние? Никогда не видел такого.
– Нашел. Кто‑то бросил на дороге, а я подобрал.
После импровизированной бани в кустах, состоявшей из ушата чуть теплой воды и ледяной родниковой купели, Бурцев почувствовал себя человеком. Конечно, не помешали бы сейчас мыло с мочалкой, но здесь о такой роскоши лучше не мечтать.
Синий от холода, он кое‑как переоделся в развешанные на кустах непривычные, но относительно чистые тряпки. Влез в необъятные льняные портки и плотные узковатые штаны – шоссы. Надел грубую длинную – чуть не до колен – полотняную рубаху навыпуск с вышитым разрезом на груди. Застегнул распахнутый ворот парой деревянных пуговиц, опоясался тканым шнуром с идиотскими кисточками.
Теплую шерстяную накидку – здесь ее называли котта – Освальд выделил ему из личного гардероба. Котта оказалась побогаче нижней одежды. А почти новый меховой жупан – тот вообще выглядел как подарок с барского плеча.
Надежные омоновские берцы Василий решил оставить при себе. Местная обувь – даже дорогие сафьяновые сапоги – не внушали доверия. Бурцев поправил на голове бесформенную мохнатую шапку и глянул в зеркало лужы. Ну, видок! Зато сухо, тепло и практично. Это главное. Что ж, теперь пора и потрапезничать. Приглашали ведь.
– Дорогу победителю Збыслава! – рявкнул Освальд, завидев Василия.
Сам усатый рыцарь, правда, ни на йоту не сдвинулся с почетного места возле кабаньей ноги. Зато партизаны, сгрудившиеся вокруг, шумно потеснились. Бурцев присел справа от добжиньца. Слева возник оруженосец с необычайно распухшим ухом. Очухался уже? Бурцев напрягся. Но ничего… Збыслав дружелюбно оскалился, будто и не было между ними жестокого боя на палках. Улыбка жутковатая, но вроде искренняя. Наверное, с этим парнем можно иметь дело. Бурцев улыбнулся в ответ. А Збыслав передал ему кабанью кость с огромным куском мяса. Мясо! В животе заурчало… Он помедлил ровно столько, сколько требовалось, чтобы осмотреться и составить представление о местном застольном этикете. Этикет отсутствовал напрочь. Из столовых приборов использовались только ножи и кинжалы. Да и то крайне редко. Ели все, даже благородный рыцарь Освальд Добжиньский, голыми руками, смачно слизывая стекавший за рукава жир. Ну и славно! Бурцев вонзил зубы в кабанятину. Из‑под прожаренной корки брызнул аппетитный сок. И не только. Гм, бифштекс с кровью по‑старопольски. Ничего вкуснее, он не едал! Чья‑то пятерня вдруг хлопнула по спине. Опять Збыслав!
– Меня еще никто не побеждал на ристалище, – гоготнул оруженосец, указывая на разбитое ухо с таким видом, словно это он завалил Василия в поединке. Причем завалил именно своим левым ухом. – А ты смог, Вацлав. Держи кулявку!
И протянул диковинный кубок без ножки.
М‑да, забавная вещичка. Пока не опорожнишь полностью – не поставишь: кулявка тут же упадет, расплескав все содержимое. Бурцев осторожно oтxлeбнyл жидкость золотистого цвета. Очень даже ничего…
– Добрый мед – волынский! – Рот Збыслава вновь растянулся в неполнозубой улыбке. – За твою победу ратник!
Каким‑то образом здоровяк‑оруженосец умудрялся прислуживать своему господину, болтать с Бурцевым и заглатывать при этом чудовищные куски жареного мяса, подталкивая пищу щедрым водопадом из кулявки полуторалитрового – никак не меньше – объема.
– Но, право слово, тебе повезло, Вацлав, что у меня сломалась дубина. А не то…
Он сделал еще один глоток, сытно срыгнул, оттер рукавом губы, продолжил:
– Вообще‑то я палочные бои не шибко жалую. Дубинки – дело долгое, занудное. А вот попался бы ты мне в лесу, да под мачугу…
Збыслав мечтательно закатил глаза. Ни угрозы, ни ненависти, ни обиды за недавнее поражение на ристалище в его голосе Бурцев не уловил. Только грубоватое признание вояки со стажем в любви к привычному оружию.
– Под мачугу?
– Кистень по‑нашему, – пояснил Освальд. – Не благородное оружие, мужицкое, лиходейское. Збыслав сам‑то из литвинов, а там многие мачугами бьются. Кто победнее, делает палицы‑насеки из дуба и кремня: врезает в молодой дубок острые осколки, а когда камень намертво врастает в дерево, получает ся ослоп, от которого только добрые латы и спасут.
Ну, а кто побогаче – те идут в бой на лошади, с мачугой‑кистенем. Збыслав здорово приловчился к этой штуковине – любой доспех пробьет, любой череп проломит.
Бурцев припомнил, как ловко обращался кривоногий громила со своим грузиком на цепи в стычке у трех сосен. Да, вряд ли добжинец преувеличивал.
– Пан Освальд дело говорит! – изрек оруженосец. – Если бы мы с тобой на ристалище с мачугами вышли…
– Ну, хватит, Збыслав, – приказал рыцарь. – Оставь гостя в покое. Дай поесть человеку.
– Я, собственно, и сыт уже, – признался Бурцев. – Спасибо за гостеприимство и угощение.
– Ну, а раз сыт, так ответь – согласен остаться у меня в оруженосцах? Все равно ведь вам с княжной дальше хода нет. Татары, мазовцы, куявцы, тевтоны – кто‑нибудь обязательно вас схватит – только высуньтесь из леса. И с тобой, Вацлав, церемониться точно не станут.
Бурцев задумался. Не так уж и не прав Освальд Добжиньский. Не лучше ли пересидеть в лесных трущобах, пока все не устаканится? Хотя спокойно сидеть здесь не придется. Партизанский лагерь – не санаторий‑профилакторий, а выгнанный из собственного замка Освальд горит жаждой мести. Вопрос: стоит ли ввязываться в чужую вендетту? Или… Или не такая уж она и чужая, если направлена против тевтонов? И в защиту интересов Аделаиды, которая… да чего уж там!.. основательно уже обосновалась в его, Бурцева, сердце. И потом… Рыцарский оруженосец – это ведь уже не бесправный кмет‑землепашец. Более того, насколько знал Бурцев, хороший оруженосец имеет неплохие шансы и самому со временем выбиться в благородные паны. А раз так… Аделаида однажды высказала сожаление по поводу отсутствия у него рыцарского титула. Даже намекнула, что не прочь связать свою судьбу с простым, бедным, незнатным, но – обязательно – рыцарем. Слова эти, правда, были сказань в минуту отчаяния, но кто знает, кто знает…
– Княжна говорила, крестоносцы мечтают укрепиться в Малой Польше. Именно для этого им надо связать узами брака дочь Лешко Белого с послушный ордену Казимиром.
– Верно говорила, – кивнул Освальд, – смышленая девочка. Немецкие рыцари хотят утыкать своими замками всю Польшу. Мазовия, Куявия, Силезия и Beликопольское княжество уже готовы принять орденских братьев на своих землях, а вот с Малой Польшей у магистра Конрада Тюрингского ничего не выходит. А тевтоны почему‑то рвутся именно туда. Ума не приложу, с какой стати, но вотчина Лешко Белого для них оказалась важнее всех остальных польских княжеств.
Бурцев немного помедлил, прежде чем дать окончательный ответ.
– Хорошо, Освальд, я буду твоим оруженосцем и согласен биться на твоей стороне. Но только если княжна тоже согласится остаться здесь. Согласится добровольно, а не по принуждению.
– Вот как? – Добжиньский рыцарь в раздумье смотрел на угли костра. – Что ж, Вацлав, будь по‑твоему. Прямо сейчас и поговорим с Агделайдой. Збыслав, приведи княжну. Хотя, погоди‑ка… Знаешь что… Тащи‑ка сюда заодно и Яцека. Ну, того рыжего кмета, что свидетельствовал против Вацлава. За лжесвидетельство нужно отвечать.
Оруженосец осклабился и бросился выполнять поручение.
– Что ты задумал, Освальд?
– Устроим еще одно состязание. У тебя будет возможность поквитаться с обидчиком.
– Да ну его! – отмахнулся Бурцев. – Не хочу руки марать.
Разбираться с Яцеком ему, в самом деле, совершено расхотелось. Былая ненависть к рыжему щербатому и хитроглазому крестьянину как‑то незаметно смылась вместе с грязью, осталась в сброшенной за кустами заскорузлой одежде, утихомирилась с насытившимся желудком, размякла и раздобрела под легким медовым хмельком.
