К радости Лели, сегодня они с мамой спустились по черному ходу. Леля перескочила через разбитые ступеньки и попросила маму не упасть. Мама улыбнулась и поблагодарила дочку. Со дворика, против обыкновения, пошли не вверх на Дворянскую улицу, застроенную большими и нарядными домами, а спустились вниз. Там были узкие улочки с кривыми переулками и проулочками. Дома деревянные, скособочившиеся и почерневшие от времени. Окошечки маленькие, с кривыми ставенками, которые закрывались на ночь от лихих людей на железные болты. Что брать лихим людям в этих домах, напоминавших игрушечные, непонятно, но тем не менее о лихих людях часто говорила Марфуша. Вдоль домиков глухие заборы, за которыми виднелись шапки сирени да желтой акации. В воротах калитки с железным кольцом. Этим кольцом и стучали по доскам вместо колокольчика. И сразу раздавался лай собак. Заливистый или басовитый. Грозный или визгливый. Отрывистый или долгий.
Шли по проулочкам мама и дочка, а вслед несся собачий перебрех.
Улицы очень отличались от тех, по которым они обычно гуляли с мамой, где стояла лавка купца Сидорова. На мостовой грязь и пыль. Тротуаров не было, лишь кое-где лежали прогнившие доски. По улочкам гоняли босоногие мальчишки, играли в лапту и громко кричали. Проходили они и мимо лавчонок, где весь товар был выставлен напоказ. Раскрытые бочки с ржавой селедкой. И рыба в корзинах, усыпанная черными блестящими мухами. Около рыбы бутыли с керосином. И свечи. И головки сахара. И пахучие саратовские калачи. Покупателей мало. Торговцы, грязные и толстые, лузгали на скамейках семечки, как Марфуша в праздничные дни. Тут же крутились и собаки. С впавшими боками. И лохматой шерстью. Глаза бесшабашные. Красные языки свешивались изо рта и виднелись клыки. Собаки виляли хвостами, приветливо встречали каждого, кто проходил мимо, и неохотно поднимались из пыли. Особенно поразил Лелю один щенок. Толстый, словно надутый. Со свалявшейся шерстью, утыканный репьями. Он крутил хвостом, пытаясь сбросить репьи, катался в пыли. Только все безуспешно. Но это его не огорчало, а веселило. Щенок вытягивался, задней лапой чесал за ухом и смотрел на мир добрыми глазами. Временами он ласково поскуливал, приглашая поиграть. И опять с радостью принимался кататься на спине, затейливо выкручивать голову и тявкать.
Мама остановилась ненадолго и потеплевшими глазами смотрела на щенка. И сказала слова, которые Леля не поняла:
— Да, это не просто счастье, это воля!
Зашла в лавочку и купила на пять копеек обрезков колбасы. Угостила щенка и завернула обрезки в толстую бумагу. Серую. Жесткую. Такой бумагой обманывают купцы честных людей, утверждала Марфуша каждый раз, когда, купив колбасу, рассматривала ее на кухне. Мария Петровна опять несколько кусочков бросила щенку. Тот ловко перевернулся в пыли и быстро подобрал их. Да с такой стремительностью, что Леля засомневалась: давала ли мама обрезки щенку или пригрезилось. Щенок лежал с озорными глазами и всем своим видом показывал, что колбасы он не только не пробовал, но и не видывал.
Мама погрозила пальцем и свернула за угол ближайшего дома. И снова они шли мимо домиков и палисадников в густой сирени. Засеребрилась лента реки. Река сливалась с небом и казалась безбрежной. И в реке плавало солнце. Огромный огненный шар словно охлаждался водой.
Мария Петровна завернула к дому с новыми тесовыми воротами. На скамейке рядом с калиткой сидел молодой парень и наигрывал на губной гармошке. Тоскливые звуки далеко разносились в округе.
Леле показалось, что он улыбнулся Марии Петровне, как старой знакомой. Парень стянул картуз и поклонился, от гармошки он не отрывал губ.
— Здоров ли хозяин? — спросила Мария Петровна и уселась рядом на скамейку. — Меня к нему направили по делу… — Мама помолчала и прибавила: — Хочу с сундучком разобраться.
— А где сундучок? — полюбопытствовал парень и уставился на женщину.
— Да сундучок-то в мастерской у твоего хозяина! — растягивая слова, как делали это простые люди в Саратове, отвечала Мария Петровна. — Нужно узнать, готов али нет.
— Так пойди в мастерскую и узнай у хозяина самово, — удивился парень непонятливости женщины. — Он там с лавочником торгуется. Буфет продает. Поди, скоро кончат… Там и приказчик, у него можно узнать.
— А ты разве не приказчик? — полюбопытствовала Мария Петровна и бросила добрый взгляд на парня. — Как здоровьице-то? Уж больно худой…
— Нет, я — мастеровой по фамилии Соколов, — с достоинством отозвался парень. — За то, что о здоровьице справляетесь, — благодарствую. Полегчало в последнее время — все больше на скамейке сижу да дышу воздухом. Сказывают, волжский воздух излечивает и мою хворобу.
Леля увидела, что губы у парня расплылись в улыбке. И мама улыбается, как доброму знакомому. Конечно, знают друг друга — поняла девочка. И приходила сюда мама не один раз. Правда, путь такой не близкий. Почему этот Соколов такой больной? Бледный? И она, Леля, после воспаления легких была такой — одна кожа да кости, по словам Марфуши. Тогда ее отпоили козьим молоком. Пахучим, тягучим. И действительно, мама посоветовала парню:
— Ты бы, милок, козьего молока попил да поспал бы вволю.
— Да пью по две кружки… Парное… И кашель, словно рукой, сняло. И силы прибавилось… До свадьбы все заживет! — И парень благодарно кивнул головой. — Сказать ли хозяину, что за сундучком?
— Да мне не к спеху… — ответила Мария Петровна. — Освободится — и узнаю про свой заказ. Да и девочка отдохнет на скамеечке — путь-то неближний.
Леля, завороженная рекой, смотрела вдаль, не в силах оторвать глаза. Прогудел пароход на Волге, и волны, могучие и широкие, яростно кидались на песчаный берег.
И не знала она, какую историю пришлось пережить этому парню, по фамилии Соколов, который сидел рядом на скамье и о чем-то тихо разговаривал с мамой.
«ДЫШАТЬ БУДЕШЬ НОЧЬЮ У ФОРТОЧКИ»
Парня с губной гармошкой, который сидел на скамье рядом с мамой, звали Николаем. Жил он в Москве, неподалеку от Кремля, в Кривом переулке, на Москве-реке. Переулок и правда был кривым и узким, так что две подводы не могли разъехаться. Переулок круто поднимался в гору от реки, и люди сделали лестницу из каменных ступеней, чтобы легче выходить на Варварку. Дома в Кривом переулке стояли каменные, с толстыми стенами и железными воротами. В домах жили купцы, которые вели торговлю в Зарядье. Так называлась эта местность. Но не только купцы жили в Зарядье. В этих домах с толстыми стенами жил и рабочий люд. Они снимали подвалы, которые прятались в земле и чуть-чуть проглядывали окошками на свет. В подвалах сыро от реки, темно. И купцы брали недорого за комнатенку, украшенную трубами, по которым шумела вода, да за печкой шуршали тараканы.
Жил Николай Соколов вместе со старшим братом. Жили дружно. Старший брат первым из деревни ушел в город на заработки, потом и меньшего переманил. И грамоте научил, и книги вместе читали. Да случилась беда. Ночью пришли жандармы и арестовали старшего брата. Нашли запрещенные книги, которые он прятал за трубами, и прямо на глазах Николая стали избивать. Ударили по лицу, кровь пошла носом. Ударили сапогом в живот. Старший брат сжался от боли, но потом улыбнулся Николаю и сказал ему: «Вернусь не скоро… Смотри не забывай, чему тебя учил… Да и работай хорошенько. Одним словом, держись?» Ворвался белым клубом мороз, захлопнулась дверь за жандармами. Николай заплакал. Страшно было оставаться одному в таком большом городе. Но погибнуть ему не дали товарищи старшего брата. Подумали и устроили в типографию мальчиком на побегушках. Поди принеси, кому что нужно. Ранней зимой, когда Кривой переулок еще окутан черным мраком, вышагивал Николай на Ордынку в типографию Сытина. Работа ему по сердцу пришлась. Наборщики — народ обходительный, грамотный. Николая, как сироту, жалели. Ни пинков, ни подзатыльников, как в других местах, не давали, а приучали к делу. Кто расскажет, как в наборной кассе литеры лежат, так назывались стальные буквы, из которых составлялись печатные слова; кто покажет, как литеры в строку ставить; кто объяснит, как пинцетом работать. Пальцы у настоящих наборщиков кривые от частого пользования пинцетом, на глазах очки, очень мелкие буквы им приходится вылавливать из касс. Руки быстрые, так и мелькают, так и мелькают. Бот и получаются из букв слова, из слов строчки, а из строчек страницы, которые набором зовут. Наборы смазывают типографской краской и бумагу накладывают. Положат лист чистой бумаги да и валиком проведут, остается изображение на бумаге. Только листы большие. На каждом листе восемь полос. Листы пахнут типографской краской, в которой много скипидара. И кажется Николаю, что он в сосновом лесу, что рос около родной деревеньки Нахапино.
Нравилось Николаю в типографии. И к делу тянулся. Это и рабочие подметили и стали еще больше сироту к порядку приучать. «Правильно тебе братан говорил: „Учись!“ Ремесло в руках — кусок хлеба на всю жизнь». Вот и начал шрифт по кассам раскладывать да промывать его после работы бензином. И опять делал все с умом. Старший брат сидел в Таганской тюрьме. Потом его судили и отправили в Сибирь на долгих пять лет. Загрустил Николай и горе работой заглушал. Наборщики давали ему книги читать — не те, которые печатали в типографии, а запрещенные. В запрещенных книгах о царе да неправде богатых рассказывалось. Николай читал их и радовался, что есть на Руси смелые и отважные люди, как его старший брат. Они не боятся против царя выступить за народное дело.
