«Дышу дыханьем ранних рос…»
Дышу дыханьем ранних рос,Зарёю ландышей невинных:Вдыхаю влажный запах длинных Русалочьих волос, –
Отчётливо и тонкоЯ вижу каждый волосок;Я слышу звонкий голосок Погибшего ребёнка.
Она стонала над водой,Когда её любовник бросил.Её любовник молодойНа шею камень ей повесил.
Заслышав шорох в камышахЕго ладьи и скрип от весел,Она низверглась вся в слезах,А он еще был буйно весел.
И вот она передо мной,Всё та же, но совсем другая.Над озарённой глубиной Качается нагая.
Рукою ветку захватив,Водою заревою плещет.Забыла тёмные путиВ сияньи утреннем, и блещет.
И я дышу дыханьем рос,Благоуханием невинным,И влажным запахом пустынным Русалкиных волос.
«Вы не умеете целовать мою землю…»
Вы не умеете целовать мою землю,Не умеете слушать Мать Землю сырую,Так, как я ей внемлю,Так, как я её целую.
О, приникну, приникну всем теломК святому материнскому телу,В озареньи святом и беломК последнему склонюсь пределу, –
Откуда вышли цветы и травы,Откуда вышли и вы, сёстры и братья.Только мои лобзанья чисты и правы,Только мои святы объятья.
Нюренбергский палач
Кто знает, сколько скукиВ искусстве палача!Не брать бы вовсе в рукиТяжёлого меча.
И я учился в школеВ стенах монастыря,От мудрости и болиТомительно горя.
Но путь науки строгойЯ в юности отверг,И вольною дорогойПришёл я в Нюренберг.
На площади казнили:У чьих-то смуглых плечВ багряно-мглистой пылиСверкнул широкий меч.
Меня прельстила алостьКазнящего мечаИ томная усталостьСедого палача.
Пришел к нему, училсяВладеть его мечом,И в дочь его влюбился,И стал я палачом.
Народною боязньюЛишённый вольных встреч,Один пред каждой казньюТочу мой тёмный меч.
Один взойду на помостРосистым утром я,Пока спокоен дома Строгий судия.
Свяжу верёвкой рукиУ жертвы палача.О, сколько тусклой скукиВ сверкании меча!
Удар меча обрушу,И хрустнут позвонки,И кто-то бросит душуВ размах моей руки.
И хлынет ток багряный,И, тяжкий труп влача,Возникнет кто-то рдяныйИ тёмный у меча.
Не опуская взора,Пойду неспешно прочьОт скучного позораВ мою дневную ночь.
Сурово хмуря брови,В окошко постучу,И дома жажда кровиПриникнет к палачу.
Мой сын покорно ляжетНа узкую скамью.Опять верёвка свяжет Тоску мою.
Стенания и слезы, –Палач – везде палач.О, скучный плеск берёзы!О, скучный детский плач!
Кто знает, сколько скукиВ искусстве палача!Не брать бы вовсе в рукиТяжёлого меча!
Лунная колыбельная
Я не знаю много песен, знаю песенку одну.Я спою её младенцу, отходящему ко сну.
Колыбельку я рукою осторожною качну.Песенку спою младенцу, отходящему ко сну.
Тихий ангел встрепенётся, улыбнётся, погрозится шалуну,И шалун ему ответит: «Ты не бойся, ты не дуйся, я засну».
Ангел сядет к изголовью, улыбаясь шалуну.Сказки тихие расскажет отходящему ко сну.
Он про звёздочки расскажет, он расскажет про луну,Про цветы в раю высоком, про небесную весну.
Промолчит про тех, кто плачет, кто томится в полону,Кто закован, зачарован, кто влюбился в тишину.
Кто томится, не ложится, долго смотрит на луну,Тихо сидя у окошка, долго смотрит в вышину, –
Тот поникнет, и не крикнет, и не пикнет, и поникнет в глубину,И на речке с лёгким плеском круг за кругом пробежит волна в волну.
Я не знаю много песен, знаю песенку одну,Я спою её младенцу, отходящему ко сну,
Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,Глазки-светики-цветочки песней тихою сомкну.
«Всё было беспокойно и стройно, как всегда…»
Всё было беспокойно и стройно, как всегда,И чванилися горы, и плакала вода,И булькал смех девичий в воздушный океан,И басом объяснялся с мамашей грубиян,Пищали сто песчинок под дамским башмаком,И тысячи пылинок врывались в каждый дом.Трава шептала сонно зелёные слова.Лягушка уверяла, что надо квакать ква.Кукушка повторяла, что где-то есть ку-ку,И этим нагоняла на барышень тоску,И, пачкающий лапки играющих детей,Побрызгал дождь на шапки гуляющих людей,И красили уж небо в берлинскую лазурь,Чтоб дети не боялись ни дождика, ни бурь,И я, как прежде, думал, что я – большой поэт,Что миру будет явлен мой незакатный свет.
«Жизнь моя, змея моя!..»
Жизнь моя, змея моя!От просторов бытияК тесным граням житияПеренёс тебя и я,Воды хладные лия,Вина сладкие пия,Нити тонкие вия,Струны звонкие бия, –Жизнь моя, моя змея!
«Моею кровью я украшу…»
Моею кровью я украшуСтупени, белые давно.Подставьте жертвенную чашу,И кровь пролейте, как вино.
Над дымной и тяжёлой чашейСоединяйтесь, – я зову.Здесь, в чаше, капли крови вашей,А на ступенях я живу.
Обжёг я крылья серафимам,Оберегавшим древний храм,И восхожу багровым дымомК давно затворенным дверям.
Смелее ставьте ваши ногиНа пятна красные мои,И умножайте на дорогеБагряно жаркие струи.
Что было древней, тёмной кровью,То будет новое вино,И молот, поднятый любовью,Дробит последнее звено.
«Что было, будет вновь…»
Что было, будет вновь,Что было, будет не однажды. С водой смешаю кровьУстам, томящимся от жажды.
Придёт с высоких гор.Я жду. Я знаю, – не обманет. Глубок зовущий взор.Стилет остёр и сладко ранит.
Моих коснется плеч.Приникнет в тайне бездыханной. Потом затопит печь,И тихо сядет ждать за ванной.
Звенящие струиПрольёт, открыв неспешно краны, И брызнет на моиЛегко означенные раны.
И дверь мою замкнёт,И тайной зачарует стены, И томная войдётВ мои пустеющие вены.
С водой смешаю кровьУстам, иссохнувшим от жажды. Что было, будет вновь.Что было, будет не однажды.
Чёртовы качели
В тени косматой ели,Над шумною рекойКачает чёрт качелиМохнатою рукой.
Качает и смеётся, Вперёд, назад, Вперёд, назад.Доска скрипит и гнётся,О сук тяжёлый трётсяНатянутый канат.
Снуёт с протяжным скрипомШатучая доска,И чёрт хохочет с хрипом,Хватаясь за бока.
Держусь, томлюсь, качаюсь, Вперёд, назад, Вперёд, назад,Хватаюсь и мотаюсь,И отвести стараюсьОт чёрта томный взгляд.
Над верхом тёмной елиХохочет голубой:«Попался на качели,Качайся, чёрт с тобой».
В тени косматой елиВизжат, кружась гурьбой:«Попался на качели,Качайся, чёрт с тобой».
Я знаю, чёрт не броситСтремительной доски,Пока меня не скоситГрозящий взмах руки,
Пока не перетрётся,Крутяся, конопля,Пока не подвернётсяКо мне моя земля.
Взлечу я выше ели,И лбом о землю трах.Качай же, чёрт, качели,Всё выше, выше… ах!
«Под сенью тилий и темал…»
