Ева была потрясена. Но еще большим потрясением оказалась ее встреча с Дэвидом Розенбергом, талантливым фотографом, покорившим Еву своим необыкновенным видом.
Густые черные волосы Дэвида были постоянно взлохмачены, на его мрачноватом тонком лице играл яркий румянец, который принято связывать со здоровыми ребятишками и туберкулезными взрослыми, он был высок и худощав, плечи его сутулились, но рука, протянутая Еве, поразила ее твердым пожатием.
— У меня есть несколько потрясающих идей, которые нужно проверить, — без предисловий заявил Дэвид. — Хочу попробовать тебя в цвете.
— Охотно, — ответила Ева.
— Только с условием, кисуля, — никакого позирования! Мне надо уловить твою внутреннюю суть, состояние души. Сама видишь.
Ева приехала в ателье Дэвида в полном макияже, пробралась через завалы разнообразнейшего мусора, включавшего яичную скорлупу, пустые банки из-под консервированного супа, открытую коробку сардин, груду мужских маек, сорочек и галстуков, поверх которой валялись штаны цвета хаки, старые газеты, женское тряпье, пластмассовые цветы, книги и пластинки — все вперемешку.
Ева подумала, что Дэвид — самый неряшливый человек на свете. И еще она подумала, что ему необходима женская рука, которая упорядочила бы его беспутную жизнь.
Для Евы Дэвид приготовил несколько кимоно, и, примеряя их одно за другим, она вошла в настроение. Изысканные рисунки и фактура тканей, стереомузыка, уж не говоря о волнующем присутствии самого Дэвида, постепенно сделали Еву раскованной и податливой, способной на любое чувство, которого потребовал бы от нее замысел Дэвида. «Нет ничего, в чем я бы ему отказала», — думала Ева.
Наконец Дэвид утер пот со лба и объявил:
— Ну, вот и все! Ты была прекрасна, моя лапочка, правда!
— Спасибо, Дэвид, — вежливо ответила Ева. Ей казалось, будто вдруг отключился ток. — Отличные будут пробы, я уверена.
— Надо это дело обмыть!
— Скорей бы увидеть снимки! — мечтательно сказала Ева. Они с Дэвидом сидели в грязноватой забегаловке по соседству с фотоателье. Дэвид быстро, что называется, за один глоток выпил двойную порцию шотландского виски, запил водой и немедленно повторил все сначала. Из задней комнаты доносилось щелканье бильярдных шаров. Дэвид заказал еще одну порцию, но теперь тянул виски медленно. Ева в жизни не видела, чтобы человек столько пил: ведь они не пробыли в закусочной и пятнадцати минут. «Может быть, Дэвид алкоголик? — размышляла она. — Если так, то ему и с этим необходимо как-то помочь».
— Понимаешь, — говорил Дэвид, — у меня совершенно особые на тебя виды.
— То есть? — поперхнулась Ева.
— Ну, я подразумеваю, профессиональные виды!
— Ах, вот что.
— Я хочу передать эротику, чувственность, но через свежесть и непорочное упоение. Добиться такого соединения — чистейшая химия, дорогая, ну или алхимия, если хочешь!
Точными и красивыми движениями он закурил сигарету и уточнил:
— Пожалуй, все-таки алхимия.
— Ну да…
Ева не могла оторвать от него глаз.
— Как бы то ни было, я поставил перед собой невыполнимую задачу, нелепую, дерзкую и абсурдную, но в то же время совершенно естественную и нормальную. Ты меня понимаешь?
Ева кивнула — она ничего не понимала.
Она любовно рассматривала нечесаные, непокорные волосы Дэвида. Чуть-чуть сальные. Видимо, не тем шампунем пользуется. Ну, ясно: он же слишком поглощен искусством и на такие мелочи, как сальные волосы, внимания не обращает. В нем мило даже это.
А он все говорил:
— В этой области естественным кажется неожиданное, только оно имеет право на существование в равновесии чистоты и самоуглубленности.
— Да, — сказала Ева, ее глаза словно прилипли к нему. Дэвид побарабанил пальцами по столу.
— Больше пить нельзя — мне еще работать. Сейчас буду проявлять. Если хочешь, пойдем со мной, посмотришь, как я это делаю.
Лаборатория Дэвида была куда опрятней его ателье. Увеличитель, ванночки с реактивами, рулоны бумаги, непонятные бутылочки на полке — все это создавало атмосферу таинственную и притягательную. Ева тихонько наблюдала из уголка, как Дэвид отряхивает проявленные негативы, как вешает их сушить, закрепляя бельевыми прищепками. Печатать Дэвид собирался на другой день — пусть негативы просохнут, как следует.
— Отлично, отлично, — приговаривал он, удовлетворенно рассматривая негативы.
— Но тут же ничего не видно! — удивилась Ева.
— Тебе не видно, а я все вижу, — ответил он. — Как насчет сигареты? Только не в лаборатории, дым негативам ни к чему!
Они уселись на низкий диванчик, наполовину заваленный всякой всячиной. С наслаждением выкурив сигарету, Дэвид повернулся к Еве и, прежде чем она успела опомниться, поцеловал ее. Ева почувствовала нежную влагу его раскрытых губ и упругость языка.
Откликаясь на это касание, ее тело выгнулось, прильнуло к его телу, они сплелись, дыхание участилось… Неожиданно Ева резко освободилась из рук Дэвида.
— Что такое? — хрипловато спросил он.
— Ничего… дело в том… как сказать… я боюсь! — она нервно одергивала свитер.
Дэвид нежно потянул ее к себе:
— Не нужно, все будет очень хорошо. Она покачала головой:
— Нет, нет! Нельзя так возбуждаться. Можно и не совладать с собой.
Дэвид недоуменно уставился на нее.
— Нет, Дэвид, ты мне очень нравишься, не в этом дело. Я бы хотела тоже тебе нравиться… чтобы ты чувствовал…
— Детка, — тихо сказал он. — Но ты же мне страшно нравишься!
Волосы Дэвида вконец разлохматились, его глаза светились нежностью.
— Понимаешь, мне нужно твое уважение.
— Все правильно!
— Но мне страшно, страшно так… волноваться, потому что я не знаю, что будет потом.
— Чего ты не знаешь?
— Я боюсь, что могу совершить смертный грех… Седьмую заповедь нарушить.
— Что-что?
Дэвид нахмурился и глянул на Еву так, будто прикидывал, в своем ли она уме.
— Ты придуриваешься или как? — Нет.
Ева поднялась с дивана и огорченно посмотрела на Дэвида.
— Как бы меня не влекло к тебе и как бы инстинкт не подсказывал, что я могу… потерять себя, я знаю, что мне следует остановиться. Взять себя в руки.
Дэвид с минуту пребывал в совершенной растерянности.
— Как хочешь. — Он пожал плечами и тоже поднялся на ноги.
— Не сердись! — взмолилась Ева.
Он с размаху пнул, пустую жестянку. Ева заметила, что он даже как-то встряхнулся, видимо, стараясь избавиться от возбуждения.
Боже мой, что она натворила! Однако эта мысль была исполнена гордости — вот что она может! Как бы ей хотелось, чтобы с Дэвидом все шло своим чередом. Конечно же, надо было остановиться, католическая церковь рассматривает секс как смертный грех, к тому же и Дэвид перестал бы уважать ее после этого, а значит, речи не могло бы быть, чтоб он на ней женился…
