Смотрите… Тот, кто его убил, зачем-то выпил Мишкину кровь. Но кровь мертвеца – это… так себе. – Бекшеев слегка нахмурился. – Кровь одаренного несет силы. Ею можно восстановиться. Способ так себе, но там… там иногда приходилось.
– И вам?
О таком в отчетах не писали. Но да, и мне. И не только мне. О способе этом все знали, во всяком случае те, в ком капли дара имелись. Только вслух о подобных вещах не говорят.
Бекшеев разумно не стал ждать ответа. А я сделала вид, что не услышала вопроса.
– Но Мишка одаренным не был. И убили его не из-за крови точно. Скорее уж тот, кто убил, решил… не знаю, воспользоваться случаем? Сравнить? Или просто свихнулся? – Это же не редкость. Тут скорее нормальным остаться сложно. – В противном случае он бы сперва оглушил Мишку, потом выпил бы кровь, ну а дальше – все остальное.
– Пожалуй, – согласился Бекшеев.
– И таким образом, если бы Мишка влез не туда и от него решили бы избавиться… Тот, кто решил, он бы подготовился. Верно?
Бекшеев прикрыл глаза.
– Да, – прозвучало глухо.
– Тогда деньги – отдельно, а вот убийство – отдельно. Но кровь… на острове магов хватает. Сюда многие приехали. После войны. И… потом, совсем уж после.
Кивок.
И взмах рукой. Мне приказывают продолжать? Я готова.
– Но таких, чтобы и вправду сильные, тем более – женщины…
Сказала и поняла, что права. Женщины. Это кровь женщины.
Бекшеев открыл глаза и уставился на меня. Жуть какая. Интересно, матушку его звать пора или еще рано? Снова чернота. И глазные яблоки движутся вправо-влево. Очень быстро. Словно он читает невидимую книгу.
– Уровень?
– Второй. Может, и первый… или третий? Третий пограничный если. – Попыталась уловить нужное ощущение. – Третий пограничный и второй. Первый все же иначе звучит. По запаху. Более выраженный.
– Четвертый. Никого выше четвертого, – выдохнул он, и глаза остановились. – Данных недостаточно. Недостаточно данных…
Он чуть наклонился, сгорбился, и я испугалась, что сейчас трупов станет два. Но нет. Секунда, и Бекшеев распрямился.
– Извините, – сказал прежним почти равнодушным тоном, – если напугал вас.
– Не дождешься. – Я сунула руки в подмышки и куда уверенней сказала: – Мишка наткнулся на кого-то… случайно. И этот кто-то был ему знаком. Мишка не пошел бы к чужаку. И не подпустил бы близко. Здесь это рано вбивают. И хорошо. На уровне инстинктов. Но он был любопытный. Да и если бы вдруг увидел знакомого человека, который делает что-то непонятное, то…
Предложил бы помочь.
Тетка Зима, малинки…
Та гребаная малина таяла на языке горячим летом. И я тогда впервые за долгие месяцы поняла, что все еще жива. Несмотря ни на что жива.
– Он полез бы помочь.
Он всегда помогал. Даже когда не просили…
– А его вот так. – Я дотянулась до Мишкиной ноги, которая выглядывала из-под простыни, и погладила.
Ничего. Я найду.
Не знаю, какой ценой, но… ищейки след не бросают.
– Знаете, – Бекшеев вытер нос рукавом и поспешно отвернулся, – в таком случае нам стоит поискать место, где его убили.
Легко сказать. Хотя…
Взяла в руки нож. И монетку.
– Надо показать это… одному человеку.
– Вы не будете против, если я составлю вам компанию? – Бекшеев говорил гнусаво. Стало быть, носом кровь пошла. Ну да… его дело. – Только… мне бы привести себя в порядок. А вы… вы подождите наверху. Пожалуйста.
А вот это, несмотря на всю вежливость, прозвучало приказом.
Но я лишь плечами пожала. Подожду. Отчего бы не подождать.
Наверху была Ниночка. А я вспомнила о ней, только заслышав звонкий голосок. И смутилась. И отступила бы, но Медведь почуял.
И повернулся.
А следом и Ниночка замолчала. Напряженно так.
Не то чтобы она меня не любит. Хотя… так и есть, не любит. Ей и не за что. И слухи эти, которые уж сколько лет по Дальнему гуляют, будто мы с Медведем любовники, тоже не добавляли симпатий.
А она хорошенькая.
Круглое личико. Ямочки на щеках. Брови Ниночка выщипывала по последней моде, тонкими дужками, а губы красила красною помадой. И платье-то на ней было нарядным, светло-голубое, в крупный горох. И пояс широкий подчеркивал тонкую талию. Пока тонкую.
– Доброго вечера, – сказала я тихо. – Мы… сейчас уходим.
– Что? – Медведь поднялся из низкого и с виду тесного кресла, куда его запихнули.
В руках он держал кружку, но, судя по запаху, до меня долетевшему, отнюдь не с чаем.
– Я его найду, – спокойно сказала.
Кивок.
И судорожный вздох – Ниночка прижимает руки в белых перчаточках к губам. Она… бесит.
Вот этой вот сахарностью, нарядностью бесит. И еще тем, что я такой быть не смогу. Даже если наизнанку вывернусь. А я бы вывернулась. С удовольствием.
И зависть, темная, душная, поднимает голову.
Бекшеева слегка хмурится.
– Я… домой. – Говорю это Медведю, старательно Ниночку игнорируя. По-моему, это ее тоже бесит. – К Софье. Она со вчерашнего одна, считай.
Есть, конечно, Магда. И Софье случалось оставаться, но все равно непорядок.
Кивок. И хмурое выражение лица у него.
А на ее личике – страх. Не меня Ниночка боится, а того, что Медведь останется.
– Не дури. – Я по его глазам вижу, что страх ее не беспочвенен. – Когда уезжаешь?
– Вечером, – отвечает за Ниночку Медведь. – А я через два дня.
Хорошо.
Или нет.
– Может, сейчас?
– Нельзя, – Бекшеева подает голос, – я должна завершить хотя бы первый цикл регенерации.
И голос ее ворчливый вдруг успокоил. И сама она… все-таки сволочи они, целители. Лечат, успокаивают… Кто их просит-то лезть?
Но киваю.
Наверное, Медведю повезло. К целителям ее уровня очередь даже не на месяцы – на годы. И стоит консультация столько, что… в общем, и Ниночка поспешно кивает.
– Нужно завершить… – И смотрит на меня.
Сейчас в круглых ярко-синих глазах ее мольба. И я понимаю. И впервые, пожалуй, она перестает раздражать.
– Завершим, – говорю, глядя в глаза Медведю.
Только попробуй дернуться. Я и остальных в известность поставлю. А то и вовсе к кровати привяжем. Если вместе, то справимся.
И Ниночка выдыхает.
А потом…
– Может, вы чаю выпьете? Мы пирожных принесли. Я сама пекла. Эклеры. Свежие.
А пирожные у нее вкуснючие. Знаю. Родители Ниночки из местных, но уехали. А Ниночка вот вернулась, когда война началась. И тетка не прогнала сироту, но к делу приставила. Может, от доброты, а может, лишние руки понадобились. В пекарне-то работы хватает.
Так Ниночка и жила.
Пекла хлеб, булки, а потом, когда тетки не стало, и пирожные. А Медведь захаживал. Не только он, правда. Пекарня же. И сама Ниночка. Здесь, на Дальнем, женщин немного, а уж красивых и того
